13.04.2011 в 01:38
Гл. 5: Хава Могила!
Пожилой мужчина, не спеша, будто бы он был на обычной прогулке, зашагал навстречу группке Сантьяго. Бойцы даже не слишком обеспокоились его появлением: винтовки и охотничьи карабины у большинства всё ещё висели за спинами, только лидер нервно поглаживал рукоятку своего увесистого пистолета, внимательно разглядывая чужака.
Сантьяго сразу узнал в старике раввина, хотя в последний раз видел одного из этих людей очень давно, ещё до того, как его семья покинула Мадрид. Раввинов не любили, особенно – в бедных районах города, но Сантьяго никогда не дразнил их, и они иногда угощали его виноградом или окунутыми в густой, почти полностью засахарившийся мёд яблоками.
- Меня зовут Шекель Розенблюм! – Громким возгласом на чистом португальском поприветствовал ополченцев раввин, будучи от них в метрах ста. – Как вы, ребята? Я слышал, после смерти Че у вас совсем не осталось докторов!
- Кто такой, мудак?! – Рявкнул Сантьяго, выхватывая пистолет. Несколько мужчин следом за ним также нацелили на раввина свои карабины. Не увеличивая темп движения, но и не замедляясь, старик продолжал надвигаться на отряд. Он уже был совсем близко. С ужасом и внезапным недоверием к собственным чувствам, Сантьяго вдруг понял, что издалека напоминавшие пустяковые ёлочные украшения серебристые, блестящие шары, прикреплённые к свисавшим до плеч пейсам раввина – это, на самом деле, тяжёлые, покрытые острыми шипами булатные била, словно бы снятые прямо со средневековых кистеней.
- Теперь ты видишь, дитя. – Шекель остановился как вкопанный в десяти шагах от оцепеневших ополченцев. – Наслаждайся великим зрелищем, потом ты умрёшь.
- Огонь!!! – Взревел, выпучив глаза, Сантьяго. Треть отряда мгновенно отозвалась на приказ оглушительным залпом. С глухим воем пули впились в тёмную фигуру и замолчали. А затем, дождём, едва различимым в поднявшемся вокруг ополченцев едком дыму, посыпались, раздавленные и причудливо изогнутые, на выгоревшую траву.
- В переводе с одного очень дорогого мне языка, моя фамилия переводится как «розовый цветок». Лепестки опали, дети, остались колючие иглы. – Не переставая улыбаться, прошептал Шекель. – Говорят, ваши разрозненные отрядики ещё не дошли до каннибализма в этих отвратительных болотах. Не верю. Но даже если так, можете относиться ко мне, как к своему старшему товарищу, потому что вы непременно уподобились бы мне, если бы я оставил вам ваши жизни.
- Патер нострас… - Залопотал, выпустив из рук ружьё, самый молодой в отряде, беспризорный боливийский мальчуган Антонио.
- Дитя среди детей. – Улыбнулся в наполняющиеся слезами глаза Антонио, Шекель. – Я съел тринадцать детей, когда нацисты оставили меня умирать, с дырой в груди, в общей могиле в Бабьем Яру… Грел их тела дыханием, ел их кожу и плоть, чтобы насытиться, а потом взбирался по их смерзшимся телам, как по сумасшедшей лестнице, чтобы снова увидеть солнце… Я был тем ветром, который сорвал своими острыми зубами последние мясные лепестки цветка, которым был мой род. Но они не обиделись на меня, нет! Они дали мне силу! Вот, над вами, в небе! Глядите на настоящую любовь!
Сантьяго задрожал, забился всем телом, едва удерживаясь на ногах. Небо над ним застлала словно бы насланная ветром, чёрная, невесомая масса. Несколько бойцов, не издав ни звука, ринулось в джунгли. Сантьяго понял – над ним клубились не тучи, а жуткие облака густого пепла.
- Что вы делаете, ублюдки?! – Лидер отвесил оплеуху начавшему бегло креститься Рамиресу. Тут же рванулся вперёд и с остервенением надавил на курок. Дуло смотрело в лицо улыбающегося старика. Выстрела не последовало. Патрон застрял на выходе в ствол. В этот же момент все остававшиеся члены отряда с воплями ринулись прочь с поляны. Истерически визжа, Антонио плюхнулся в грязь, пробежав всего несколько метров, и вместо того, чтобы подняться, трясущейся рукой сорвал с груди болтавшийся на простом шнурке нательный крестик, и в слезах прижал его к губам.
- Подонок! – Сантьяго швырнул в него безнадёжно заклинившим «Маузером».
- Тебе следовало бы просить прощения, а не ругаться с другими детьми. – Прошептал раввин. – Но уже поздно, слишком поздно и для того и для другого. - Словно бы поднимая невыносимую ношу к небу, Шекель с гримасой боли воздел руки. Чёрные облака немедленно прошила яркая, будто бы сделанная из огня, трещина.
- Навсегда замолчавшие, ставшие пылью, пеплом концлагерных труб, проревите громче иерихонской трубы свою песню ненависти! Убитые, истерзанные, проройте дорогу ко мне из подземного царства! – Истошно завопил раввин, и уже сам Сантьяго не смог сдержаться, и запоздало метнулся к высоким, переплетшимся между собой деревьям.
- Спуститесь с неба на своих пылающих колесницах, воины Израиля! Я призываю вас, высекающие на камне! – Продолжал реветь Шекель, хотя его ноги уже подкашивались. - Кетер, Хохма, Бина, Хесед, Гвура, Тиферет, Нецах, Ход, Йесод, Малхут! Обрушься на головы врагов во имя всемирного блага по слову моему! Я призываю тебя, ЯРОСТНЫЙ ХОЛОКОСТ!
Раввин упал на колени без сил, и закрыл лицо руками. Спина его содрогалась, будто бы он беззвучно рыдал. Вокруг него из земли, с оглушительным рёвом разрывая, казалось, само пространство, вырывались огненные столбы, заставляющие землю бурлить, а сырые, плотные джунгли превращающие в невесомую пыль. С ними сталкивались другие столбы, ослепительно белые, вырывающиеся из мрачных туч. Сгустки некой плазмы, рождённые столкновениями, словно обладая собственным разумом, разлетались по вспыхнувшему лесу, настигая и разрывая на части сбежавших солдат Сантьяго. Неожиданно, мимо него пролетела всё ещё сжимающая, теперь раскалённый добела крестик, оторванная рука Антонио. Сразу после этого пришла и его очередь. На секунду перед его глазами мелькнули злобно хохочущие над ним полуразложившиеся рожи мертвецов, а затем он почувствовал, как из его горла бьёт сильнейшей струёй, чёрная кровь, и не в силах даже вдохнуть в последний раз, корчась, утонул в кипящей лаве.
Когда всё было кончено, Шекель поднялся на ноги и отряхнул запылившиеся штаны. Его улыбка вернулась только когда из засады послышался знакомый скрип колёс.
- Не можешь без театра как я без своей империи, Шекерру-сама… - Усмехнулся себе в редкие усики приближающийся к раввину азиат в инвалидной коляске.
- А мама меня правда к Саше Роу отдать хотела как подрасту. В сказках сниматься. – Хохотнул Шекель.
- Будь я твоей мамой, я бы скорее стремирся тебе преподать дисциприну, разнузданный широй рэн, скорьзящий по бедру прудовой танцовщицы!
- Вот бы нам, евреям, с вами, япошками дефектами речи поменяться, а Хирохито? – Шекель хлопнул приятеля по плечу. – Вы картавить будете, а мы – рычать!
- Сам картавь, гайджинну!
Подшучивая друг над другом, неспешно, двое друзей возвращались в засаду прочь от небольшой кучки трупов смуглых небритых вояк, переколовших друг-друга собственными штыками и ножами. Гримасы ужаса меловыми масками застыли на их лицах.
URL комментарияПожилой мужчина, не спеша, будто бы он был на обычной прогулке, зашагал навстречу группке Сантьяго. Бойцы даже не слишком обеспокоились его появлением: винтовки и охотничьи карабины у большинства всё ещё висели за спинами, только лидер нервно поглаживал рукоятку своего увесистого пистолета, внимательно разглядывая чужака.
Сантьяго сразу узнал в старике раввина, хотя в последний раз видел одного из этих людей очень давно, ещё до того, как его семья покинула Мадрид. Раввинов не любили, особенно – в бедных районах города, но Сантьяго никогда не дразнил их, и они иногда угощали его виноградом или окунутыми в густой, почти полностью засахарившийся мёд яблоками.
- Меня зовут Шекель Розенблюм! – Громким возгласом на чистом португальском поприветствовал ополченцев раввин, будучи от них в метрах ста. – Как вы, ребята? Я слышал, после смерти Че у вас совсем не осталось докторов!
- Кто такой, мудак?! – Рявкнул Сантьяго, выхватывая пистолет. Несколько мужчин следом за ним также нацелили на раввина свои карабины. Не увеличивая темп движения, но и не замедляясь, старик продолжал надвигаться на отряд. Он уже был совсем близко. С ужасом и внезапным недоверием к собственным чувствам, Сантьяго вдруг понял, что издалека напоминавшие пустяковые ёлочные украшения серебристые, блестящие шары, прикреплённые к свисавшим до плеч пейсам раввина – это, на самом деле, тяжёлые, покрытые острыми шипами булатные била, словно бы снятые прямо со средневековых кистеней.
- Теперь ты видишь, дитя. – Шекель остановился как вкопанный в десяти шагах от оцепеневших ополченцев. – Наслаждайся великим зрелищем, потом ты умрёшь.
- Огонь!!! – Взревел, выпучив глаза, Сантьяго. Треть отряда мгновенно отозвалась на приказ оглушительным залпом. С глухим воем пули впились в тёмную фигуру и замолчали. А затем, дождём, едва различимым в поднявшемся вокруг ополченцев едком дыму, посыпались, раздавленные и причудливо изогнутые, на выгоревшую траву.
- В переводе с одного очень дорогого мне языка, моя фамилия переводится как «розовый цветок». Лепестки опали, дети, остались колючие иглы. – Не переставая улыбаться, прошептал Шекель. – Говорят, ваши разрозненные отрядики ещё не дошли до каннибализма в этих отвратительных болотах. Не верю. Но даже если так, можете относиться ко мне, как к своему старшему товарищу, потому что вы непременно уподобились бы мне, если бы я оставил вам ваши жизни.
- Патер нострас… - Залопотал, выпустив из рук ружьё, самый молодой в отряде, беспризорный боливийский мальчуган Антонио.
- Дитя среди детей. – Улыбнулся в наполняющиеся слезами глаза Антонио, Шекель. – Я съел тринадцать детей, когда нацисты оставили меня умирать, с дырой в груди, в общей могиле в Бабьем Яру… Грел их тела дыханием, ел их кожу и плоть, чтобы насытиться, а потом взбирался по их смерзшимся телам, как по сумасшедшей лестнице, чтобы снова увидеть солнце… Я был тем ветром, который сорвал своими острыми зубами последние мясные лепестки цветка, которым был мой род. Но они не обиделись на меня, нет! Они дали мне силу! Вот, над вами, в небе! Глядите на настоящую любовь!
Сантьяго задрожал, забился всем телом, едва удерживаясь на ногах. Небо над ним застлала словно бы насланная ветром, чёрная, невесомая масса. Несколько бойцов, не издав ни звука, ринулось в джунгли. Сантьяго понял – над ним клубились не тучи, а жуткие облака густого пепла.
- Что вы делаете, ублюдки?! – Лидер отвесил оплеуху начавшему бегло креститься Рамиресу. Тут же рванулся вперёд и с остервенением надавил на курок. Дуло смотрело в лицо улыбающегося старика. Выстрела не последовало. Патрон застрял на выходе в ствол. В этот же момент все остававшиеся члены отряда с воплями ринулись прочь с поляны. Истерически визжа, Антонио плюхнулся в грязь, пробежав всего несколько метров, и вместо того, чтобы подняться, трясущейся рукой сорвал с груди болтавшийся на простом шнурке нательный крестик, и в слезах прижал его к губам.
- Подонок! – Сантьяго швырнул в него безнадёжно заклинившим «Маузером».
- Тебе следовало бы просить прощения, а не ругаться с другими детьми. – Прошептал раввин. – Но уже поздно, слишком поздно и для того и для другого. - Словно бы поднимая невыносимую ношу к небу, Шекель с гримасой боли воздел руки. Чёрные облака немедленно прошила яркая, будто бы сделанная из огня, трещина.
- Навсегда замолчавшие, ставшие пылью, пеплом концлагерных труб, проревите громче иерихонской трубы свою песню ненависти! Убитые, истерзанные, проройте дорогу ко мне из подземного царства! – Истошно завопил раввин, и уже сам Сантьяго не смог сдержаться, и запоздало метнулся к высоким, переплетшимся между собой деревьям.
- Спуститесь с неба на своих пылающих колесницах, воины Израиля! Я призываю вас, высекающие на камне! – Продолжал реветь Шекель, хотя его ноги уже подкашивались. - Кетер, Хохма, Бина, Хесед, Гвура, Тиферет, Нецах, Ход, Йесод, Малхут! Обрушься на головы врагов во имя всемирного блага по слову моему! Я призываю тебя, ЯРОСТНЫЙ ХОЛОКОСТ!
Раввин упал на колени без сил, и закрыл лицо руками. Спина его содрогалась, будто бы он беззвучно рыдал. Вокруг него из земли, с оглушительным рёвом разрывая, казалось, само пространство, вырывались огненные столбы, заставляющие землю бурлить, а сырые, плотные джунгли превращающие в невесомую пыль. С ними сталкивались другие столбы, ослепительно белые, вырывающиеся из мрачных туч. Сгустки некой плазмы, рождённые столкновениями, словно обладая собственным разумом, разлетались по вспыхнувшему лесу, настигая и разрывая на части сбежавших солдат Сантьяго. Неожиданно, мимо него пролетела всё ещё сжимающая, теперь раскалённый добела крестик, оторванная рука Антонио. Сразу после этого пришла и его очередь. На секунду перед его глазами мелькнули злобно хохочущие над ним полуразложившиеся рожи мертвецов, а затем он почувствовал, как из его горла бьёт сильнейшей струёй, чёрная кровь, и не в силах даже вдохнуть в последний раз, корчась, утонул в кипящей лаве.
Когда всё было кончено, Шекель поднялся на ноги и отряхнул запылившиеся штаны. Его улыбка вернулась только когда из засады послышался знакомый скрип колёс.
- Не можешь без театра как я без своей империи, Шекерру-сама… - Усмехнулся себе в редкие усики приближающийся к раввину азиат в инвалидной коляске.
- А мама меня правда к Саше Роу отдать хотела как подрасту. В сказках сниматься. – Хохотнул Шекель.
- Будь я твоей мамой, я бы скорее стремирся тебе преподать дисциприну, разнузданный широй рэн, скорьзящий по бедру прудовой танцовщицы!
- Вот бы нам, евреям, с вами, япошками дефектами речи поменяться, а Хирохито? – Шекель хлопнул приятеля по плечу. – Вы картавить будете, а мы – рычать!
- Сам картавь, гайджинну!
Подшучивая друг над другом, неспешно, двое друзей возвращались в засаду прочь от небольшой кучки трупов смуглых небритых вояк, переколовших друг-друга собственными штыками и ножами. Гримасы ужаса меловыми масками застыли на их лицах.