Тролль, лжец, ёбарь-террорист
09.09.2008 в 17:06
Пишет skuratov-belsky:Многобукафф, но оно того стоит
Русское будущее: в защиту этнонационализма
Если в 1990-е гг. тема национализма была третьестепенной, то в 2000-х она оказалась всё более и более актуальной. Помимо активизации различных движений, называющих себя националистическими, и все новых социологических данных о популярности националистических лозунгов среди населения РФ, национализм прорвался и на уровень высокой политики: он стал составляющей идеологии некоторых думских фракций, а президент страны огласил одну из его версий в качестве чуть ли не официальной. Свой «Русский проект» заявила основная партия власти, а один из важнейших представителей кремлёвской элиты В. Сурков в своей книге «Национализация будущего» чётко прописал: «Суверен-демократический проект относится к числу допускающих будущее, и не какое-нибудь, но отчетливо национальное» [Сурков]. Курс В. Путина на формирование и утверждение «российской нации» вызвал многочисленные дискуссии в самых разных средах.
Однако актуализация темы национализма сталкивается с целым рядом проблем, которые мало знакомы другим народам бывшего СССР. В России нет своей традиции националистической мысли: дореволюционная оказалась уже мало актуальна и подзабыта, советской не было в связи с проведением ленинских принципов национальной политики, а новую приходится формировать почти с нуля. При этом российское общество вынуждено преодолевать некоторые устаревшие штампы советской мысли и осваивать огромный фонд научной литературы на тему нации и национализма, который появился в послевоенное время на Западе.
В осмыслении феномена национализма ведущее значение приобрела англоязычная гуманитаристика. В ней к концу века прочно утвердились такие парадигмы осмысления нации, как модернизм и конструктивизм, то есть представление о том, что появление наций связано с эпохой Нового времени (и преимущественно с XIX веком), и что нации сознательно конструируются элитами. Ещё в 1940 годах Ганс Кон сформулировал понимание «национализма как первичного, формирующего фактора, а нации — как его производной» [Kohn, 1945]. Для большинства исследователей природы наций это утверждение стало аксиомой: «Нация возникает с того момента, когда группа влиятельных людей решает, что именно так должно быть» [Eriksen, p. 105]. И в этом плане особенно важным представляется как раз то, что эта «группа влиятельных людей» понимает под «нацией», как она представляет себе её природу и свойства.
А в этом вопросе никогда не бывает согласия, что мы и можем наблюдать сейчас в России. Как пишет К. Вердери, «следует рассматривать нацию как символ, а всякий данный национализм — как имеющий множество значений, выдвигаемых в качестве альтернатив и оспариваемых различными группами, которые маневрируют, пытаясь застолбить своё право на определение символа и его легитимирующие воздействия» [Вердери, с.299]. От того, как будет проходить дискуссия о природе нации в современном российском обществе, напрямую зависит то, каким это общество будет завтра. Представление о том, что формирование нации — в той или иной степени задача будущего, утвердилось в большинстве работ участников современных российских дискуссий, но вот взгляды на то, какую нацию надо создавать, часто диаметрально противоположны.
И здесь можно выделить два важнейших фактора, определяющих ход мысли диспутантов: это, с одной стороны, наследие старосоветских структур социологической мысли, и, с другой, западная литература на эту же тему. В последней общим местом, идущим, опять же, ещё от работ Г. Кона, стало деление национализма (и, соответственно, его продуктов — наций) на два вида: гражданский и этнический (или же: западный и восточный, волюнтаристский и органический, территориальный и культурный). Образцами первого вида признаётся Франция и США, второго — Германия и центральноевропейские страны. Ещё одним важнейшим свойством западной мысли о нации стало довольно жёсткое разделение понятий о нации и об этносе. Этнологические и нациологические исследования настолько расходились друг с другом в предметах изучения, что развивались раздельно. Вопрос о соотношении национального и этнического является ещё мало исследованным, хотя работ на эту тему появляется в последнее время всё больше.
читать дальшеСоветской науке до её поздних времён обе эти характеристики были чужды. У нас сформировалась крупная этнологическая школа (даже школы), но исследования нации и национализма были во многом заморожены официальным признанием сталинского определения нации, данного им ещё в 1913 году. Согласно нему, «нация есть исторически сложившаяся общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры» [Сталин, с. 296]. Такое определение (не учитывающее, кстати, утверждений самого К. Маркса о буржуазной природе наций) во многом элиминировало различия между национальным и этническим и тормозило исследование модерной природы наций. Сохранило оно своё влияние и по сей день. Вот, например, «Современный словарь иностранных слов», изданный в Москве в 1999 году, приводит в статье о нации именно это сталинское определение. Не меньшее влияние оказала и государственная идеология послевоенного времени: из понятия немецкого «национал-социализма» было фактически изъято определение этой идеологии как «социалистической», но оставлена её характеристика как «националистической». Последнее привело к практическому отождествлению национализма с нацизмом и ставило табу на неидеологизированном подходе к этому предмету.
Между тем, западная нациологическая мысль привыкла к довольно чёткому разграничению этих понятий: если национализм понимает нацию или как сообщество, организованное на основе политического принципа гражданства (гражданский национализм), или как сообщество, организованное на основе общности языка и культуры (этнический национализм), то нацизм предполагает биологические основания нации, кровно-генетическое определение национальности. Различие столь принципиально, что и исследование идеологий национализма и нацизма также составило различные области научной мысли.
Советская традиция отождествления нацизма и национализма оказала огромное влияние не только и не столько на научную общественность, сколько на массовые представления об этих идеологиях. Если у нерусских народов сохранялись (и во многом поддерживались) свои традиции националистической мысли, благодаря чему эти народы очень быстро вернулись к ним в конце 1980-х — начале 1990-х гг., сделав их официальными идеологиями новых независимых государств, то для русских национализм оставался табуированной идеологией, ассоциировавшейся главным образом с «фашизмом», с гитлеризмом. В национализме виделась в первую очередь абсолютизация кровно-генетической темы, биологизаторского восприятия человека и обществ.
Советская «национальность»
Это совмещалось с сохранившемся господством в сознании советского дискурса «национальности» как преимущественно биологической характеристики, наследуемой от родителей по факту рождения и никак не связанной с культурой, языком и социальной средой обитания человека. Это понятие, введённое в нашу жизнь Конституцией 1936 года, законсервировало взгляды ещё самых ранних исследований природы этничности и их теоретических систематизаций, причём главным образом как раз немецких и английских, то есть именно тех представлений о биологической природе народов, на которых и была основана нацистская мысль. Понятие этноса, как и его отличий от нации, ещё толком не было сформулировано, благодаря чему мы до сих пор склонны обозначать «национальностью» то, что в современной гуманитаристике обычно называется этничностью.
Биологизаторское представление о свойствах «национальности» закрепило в сознании русских те структуры мысли, от которых Запад отказался после Нюренбергского процесса, наложив на них в своей культуре очень жёсткое табу. Стоит оговориться, что сама эта мысль о биологической национальности так же имеет западное происхождение и никак с русской традицией осмысления русскости (как церковно-конфессиональной общности) она не связана. Однако она происходит из той традиции западной мысли, которую позже там же признали преступной.
По сути, русские — это один из последних народов на европейской части света, который сохраняет, в сущности, нацистские представления о характере народной целостности. Русским по сей день свойственно рассуждать о «русской крови», о том, что, например, «я наполовину татарин, а на четверть еврей», «у меня есть немного немецкой крови» и т.д. Часто можно видеть, как вполне русский по культуре человек определяет себя как представителя другой национальности только на том основании, что таковы были по паспорту его предки и в нём течёт «нерусская кровь». Он признаёт родным свой «национальный» язык, даже если знает на нём лишь несколько слов (или того меньше), он смотрит на русскую культуру как на чужую. Культура, язык, идентичность для него полностью определяются его «кровью», его биологической наследственностью.
Чисто нацистская структура мысли не оборачивается повсеместной комплиментарностью к нацистской идеологии только в силу принципиального отрицания тех выводов, которые в ней запечатлены: о необходимости соблюдать чистоту крови, о большем качестве крови той или иной «национальности», о необходимости структурировать социальную и политическую жизнь общества, исходя из соображений о биологическом преимуществе своей крови и определяемых ею физических и культурных признаках, т.д. Это отрицание основано на свойствах исторической памяти, в которой победа над нацистской Германией является важнейшим событием истории, определяющим самосознание и идеологическое позиционирование. В этом плане представляется тем более опасной кампания по дискредитации подвига народа во Второй Мировой войне — убери гордость за эту победу, и уберёшь важнейший препон перед развёртыванием нацистской структуры мысли о «национальности» в полноценный нацизм. Опасность русского нацизма, как и нацизма других народов, живущих в России и рядом с ней, — не выдумка «либералов», она очень реальна.
Однако её реалистичность основана не на «русской ксенофобии» или «великорусском шовинизме», которые присутствуют в нашем обществе ещё в зачаточном виде, — несравнимо меньшем, чем у народов западнее и южнее нас. Она основана на той нацистской структуре социального мышления, которая, кстати, свойственна современным «борцам с фашизмом» часто ещё в большей степени, чем тем, с кем они борются. Аргументация своей нерусскости на основании того, что «во мне столько кровей понамешано!» или «я же полукровка…» чаще всего встречается как раз в нашей либеральной среде. Это «многокровие» видится залогом толерантности, близости к вожделенным образцам западного либерализма, однако нигде на Западе этническую толерантность не обосновывают, подсчитывая проценты «национальных кровей» в своём организме. Миф «национальной крови», родившийся там в XIX веке и нашедший полноценное воплощение в идеологии нацизма, был и, к сожалению, остаётся важнейшей чёртой мышления нашего народа. Падение Советского Союза ничего в этом не изменило.
Эта структура мысли теперь налагается на новые споры о национализме, придавая им весьма своеобразный вид. Восприятие этничности как социобиологической категории, наравне с пришедшим вместе с западной политической культурой осознанием необходимости строительства своей нации, приводит к постулированию «гражданственных» основ будущей нации и призывам к ликвидации аспектов этничности в политической сфере. Выработанные на Западе леволиберальные концепции «политической нации», лишённой этнических оснований, некий идеальный тип французской или американской наций, стали спасительной соломинкой для власти в условиях наглядного роста националистических настроений в обществе и сохраняющегося господства биологических понятий национальности.
Гражданская нация россиян
Первые официальные декларации государственной идеологии на основе «гражданского национализма» прозвучали ещё в 1994 году, когда в послании президента Б. Ельцина ФС РФ указывалось, что национальные проблемы будут «сглаживаться на основе нового, заложенного в Конституции понимания нации как согражданства» [Ельцин, с. 48-49]. С приходом В. Путина и дальнейшей актуализацией темы национализма концепция новой политической нации на основе российского гражданства стала действительно актуальной и обсуждаемой. Главным оппонентом этой идеологии объявляется «этнонационализм», говорить об опасности которого стало хорошим тоном. За гражданским проектом закрепляется понятие «российский», за этнонационалистическим — «русский». Фактически, это противостояние можно рассматривать как противопоставление «российского» как связанного с государственностью РФ и «русского» как уходящего в далёкое прошлое этнического показателя. Примечательно, что речь идёт не о противопоставлении национализма и нацизма, а о дилемме двух видов национализма, выделение которых стало классическим для западной послевоенной нациологии.
Однако стоит вглядеться в систему обоснований такого противопоставления. В ней я бы выделил два основных направления. Одно из них в целом соответствует по своим аргументам современным западным диспутам о характере и предпочтительности того или иного вида национализма. Это свойство лишь небольшого числа гуманитариев, внимательно ознакомившихся с иноязычной этнологической и нациологической литературой, вошедших в контекст её проблематик. Другое направление — наиболее распространённое, господствующее. В нём происходит причудливое совмещение идеи о двух видах национализма с социобиологическими понятиями об этничности. В результате теряется граница между этнонационализмом и собственно нацизмом, против этнонационализма приводятся аргументы общенационалистического свойства, направленные против нацистской идеологии. Этнонационализм становится чем-то вроде «полунацизма», «почти нацизма». И обоснование необходимости строительства нации именно как согражданства выводится напрямую из антинацистских соображений.
Нация гражданства vs. нация крови
Взглянем на статьи таких активных сторонников гражданского национализма, как С. Кара-Мурза и С. Маркедонов. В этих работах подобный ход мысли проявлен с достаточной определённостью. В них идёт речь о выборе между «приоритетом крови» и «приоритетом гражданства». При этом с «приоритетом крови» ассоциируется именно этнонационализм: «”Русский ответ”, построенный на этнонационалистическом принципе … не кладёт конец диктату “крови” и биологическому пониманию нации, а лишь развивает их» [Маркедонов 2001]. Отождествление этнонационализма с нацизмом достигает того, что даже такую сознательно нацистскую организацию как РНЕ С. Кара-Мурза называет «самым организованным до настоящего времени русским этнонационалистическим движением» [Кара-Мурза, Альтернативный проект]. С. Маркедонов резюмирует: «А значит, оптимальная российская национальная политика — это не строительство «русского государства», а формирование политической нации (определяемой как гражданское сообщество, а не биологическое явление)» [Маркедонов 2007].
Примечательно, что для такого хода мысли не свойственно призывать к полному уничтожению этничности, но лишь к выведению её за рамки сфер публичной политики. С. Маркедонов подчёркивает, что гражданский национализм «вовсе не отрицает этническую принадлежность и не зовет сменить ее на политическую» [Маркедонов 2007]. «В данном случае речь идет не об ассимиляции. Этническая идентичность должна сохраниться, но ее рамки необходимо строго ограничить социокультурной сферой (школы, ансамбли, литература и т.д.). В политико-правовой сфере "культу этничности" должен быть положен конец» [Маркедонов 2001]. То есть, Маркедонов предлагает, создав «гражданскую нацию», оставить этничность, являющуюся для него именно биологическим явлением, для сферы общественной жизни, призывает к «вытеснению этничности из политики в сферу культуры». Можно представить себе индифферентное к этничности государство, в котором в школу детей принимают на основании «биологической этничности»: берут кровь на генетический анализ, меряют линейкой черепа и т.д. На тех же основаниях строится и вся культурная жизнь общества… Видно, социобиологическое мышление играет с «гражданским националистом» злую шутку. С. Маркедонов говорит об «освобождении от диктатуры пятого пункта» [Маркедонов 2001], но сам же хочет закрепить его принцип (понятие советской «биологической» национальности) и на будущее. Интересный вариант предлагает С. Кара-Мурза, утверждая, что в Российской империи и в СССР «существовало ядро — русские как имперская (державная) нация — которое и определяло главные культурно-цивилизационные признаки всего сообщества» [Кара-Мурза, Альтернативный проект], но теперь русские должны опять стать этносом внутри иной — гражданской — нации. Гражданская нация видится как индифферентная к «этнической крови» в политике, но сохраняющая её значение в остальных сферах жизни общества.
Признаки этноса в отечественной этнологии
Важно ещё раз подчеркнуть, что такое социобиологическое мышление, выводящее этничность (национальность) из «крови», было свойственно социологической мысли середины XIX — середины XX века, но даже тогда не было абсолютно господствующим, а в наше время является скорее эпатажно-оригинальным. Даже советская этнология в послевоенное время отошла от такого взгляда на этничность. Вот как один из главнейших советских этнологов Юлиан Бромлей описывал в статье 1970 г. характер споров о природе этноса в советской науке: «Так, одни авторы в качестве главных признаков этого рода называют язык и культуру; другие добавляют к этому территорию и этническое самосознание; третьи указывают, кроме того, на особенности психического склада; четвертые включают также в число этнических признаков общность происхождения и государственную принадлежность; пятые усматривают сущность этноса в особенностях психических стереотипов» [Бромлей 1970]. Среди этих пяти позиций только в одной значится «признак общности происхождения», который, впрочем, также нельзя принимать как именно биологический. Сам Ю. Бромлей указывал, что «уже давно обращено внимание на то, что ни один из элементов этноса (например, язык, обычаи, религия и т. п.) не служит непременным дифференцирующим этническим признаком» [Бромлей 1970]. Замечу, ни о каких биологических категориях речи нет. Этнос он определял через «общие относительно стабильные особенности языка и культуры» (Бромлей 1983, с. 57), главным в его определении считал признак устойчивости этнонима [там же, с. 45-49], а абсолютно необходимым этническим признаком признавал этническое самосознание, выраженное в самоназвании (Бромлей 1973, с.157; Бромлей 1983, с.45]. В ещё одной работе Ю. Бромлей указывал, что «практически этнос существует до тех пор, пока его члены сохраняют представление о своей принадлежности к нему» [Бромлей 1971, с.25]. Как видим, представления о характере этноса у мэтра советской примордиалистской этнологии были крайне далеки от рассуждений об этнической «крови».
В послесоветский период отечественная этнология перешла к конструктивистским, и даже инструменталистским теориям этничности, также не имеющим ничего общего с биологизаторскими подходами. Все 1990-е гг. в журнале «Этнографическое обозрение» шла дискуссия по теории этноса и этничности, начатая статьями В. Тишкова и С. Чешко. Среди различных новых концепций этничности, от объективистских (например, определение этноса С. Арутюновым как «сгустка инфосвязей», общности, образующейся при достижении определённой критической плотности внутренних информационных потоков [Арутюнов]) до субъективистских (например, определение Е. Колпаковым этноса как «группы людей, продолжающей сознавать свое единство после того, как они уже перестали составлять некую общность, в которой это сознание сформировалось» [Колпаков, с.19]), критерии крови и генетической наследственности не рассматривались. Нынешний директор Института этнологии и антропологии РАН В. Тишков определяет этничность как «комплекс чувств, основанных на принадлежности к культурной общности» [Тишков 1994, с. 65].
Признаки этноса в западной этнологии
В западной этнологии есть серьёзные различия по национальным школам. Этнология романоязычных народов (особенно французская и итальянская) рассматривает этносы как догосударственные общества, существование которых в обществах развитых просто не предполагается. Трудно поговорить с французским учёным, например, об этническом самосознании во Франции XVI века — для него этнос является неоперативной категорией для рассмотрения столь развитых обществ. Понятно, что и категория «этнонационализма» используется только для описания движений освобождения от колониальной зависимости африканских (к примеру) племён. Во многом с этим связано и некоторое внимание к расовым различиям в этническом мире, так как они играют немалую роль в родоплеменных обществах.
Иная ситуация сложилась в англоязычной этнологии (к ней же можно добавить и немецкую, и западнославянскую). Здесь этнос и этничность — важнейшие понятия для описания реальности, в том числе — и современного Запада. Да, здесь присутствует своё социобиологическое направление (наиболее известный его теоретик Пьер ван ден Берге [Van den Berge]), однако оно выделяется своей оригинальностью и, одновременно, маргинальностью на общем фоне этнологической мысли. Основной парадигмой западной этнологии стал взгляд на этносы как на формы социальной организации культурных различий. Окончательную формулировку такой подход получил в работах Ф. Барта, однако теперь он видится и в подходе к этносу у многих более ранних исследователей. Наследники межвоенной Чикагской школы рассматривают этносы как формы социальной институционализации ситуативных идентичностей, в связи с чем, в русле «символического интеракционизма», предмет исследуется как различные стратегии поведенческих реакций на эти отличия. Здесь речь идёт о «свободном выборе каждым своей идентичности» (Р. Парк). В объектив исследователей попадают и расовые группы в мультирасовых обществах, но здесь биологическая данность рассматривается как повод для реакции на «другое», представляющая собой лишь одну из возможных ситуаций, а не как сущностная характеристика этноса. На исследование культурных границ направлено внимание и учёных Манчестерской школы, делающих упор на исследовании ресурсной конкуренции различных социальных групп, обретающих «этничность». С позиций самого Ф. Барта и его последователей, первична вообще не этничность, а граница, вокруг которой идёт процесс дихотомизации культурного содержания посредством этнодиффиренцирующих признаков [Барт].
Для американского антрополога Брэкетта Вильямса этнические группы вообще не предшествуют нациям, а наоборот создаются в результате строительства наций как культурно единообразных сообществ, когда термином «этническое» начинают обозначаются группы более низкого по сравнению с большинством статуса [Williams]. Представители инструменталистского направления рассматривают этносы только как группы, сознательно созданные посредством различных властных стратегий «этническими предпринимателями» с теми или иными практическими целями. Представители Венской школы исторической этнографии отрицают существование общеисторического феномена этничности даже для западной культуры, показывая, что «быть членом «этнически названной» группы в четвёртом веке было, несомненно, совсем иным, чем быть членом группы с тем же именем на два или три столетия позже» [Wood, p.298], при этом этносы выступают как «исторические процессы» [Pohl]. Наиболее близкое позднесоветским описаниям этносов определение мы можем найти у одного из немногих западных исследователей, сознательно поставившего себе задачу проследить связи этносов и наций, Энтони Смита: этнос — это «общность людей, имеющая имя, разделяющая мифы о предках, имеющая совместную историю и культуру, ассоциированная со специфической территорией и обладающая чувством солидарности» [Smith, p.30]. Этносы как биологические общности, обладающие своей «кровной» сущностью — почти нонсенс для современной западной, да и отечественной, этнологии.
Общее происхождение, на важность которого часто ссылаются те, кто видит этносы биологическими организмами, действительно часто обозначается как очень важная сторона этничности, но не как формирующая его, а как необходимый для этнической идентичности «миф об общем происхождении». [Horowitz, p. 52]. Важность такого мифа указывает и такой известный советский / российский этнолог как Юрий Семёнов, определяя этнос как «совокупность людей, которые имеют общую культуру, говорят, как правило, на одном языке, обладают общим самоназванием и осознают как свою общность, так и свое отличие от членов других таких же человеческих групп, причем эта общность чаще всего осознается как общность происхождения» [Семёнов 2003].
У того же Ю. Семёнова есть очень примечательное описание, как в массовом сознании возникает иллюзия биологичности этноса:
«Этнос есть общность социальная и только социальная. Но нередко она понимается не только как социальная, но и как биологическая. И это объяснимо. Члены этноса сосуществуют не только в пространстве, но и во времени. Этнос может существовать, только постоянно воспроизводясь. Он обладает глубиной во времени, имеет свою историю. Одни поколения членов этноса замещаются другими, одни члены этноса наследуют другим. Существование этноса предполагает наследование. Но наследование наследованию рознь. Существует два качественно разных вида наследования. Одно из них — наследование биологическое, через посредство генетической программы, заложенной в хромосомах, наследование телесной организации. Другое — наследование социальное, передача культуры от поколения к поколению. В первом случае принято говорить о наследственности, во втором — о преемственности. Передача этнической принадлежности есть наследование чисто социальное, чисто культурное, есть преемственность. Но в нормальных условиях культурное, социальное воспроизводство человека неотделимо от биологического. Дети наследуют от родителей не только телесную организацию, но и культуру, и этническое самосознание. В результате неизбежно возникает иллюзия полного совпадения социального и биологического воспроизводства, биологического и социального наследования, более того иллюзия производности социального наследования от биологического. Отсюда вытекает представление, что этническая общность в своей основе есть общность происхождения, что этнос есть совокупность людей, имеющих общую плоть и одну общую кровь, что каждый этнос — особая порода людей. Таким образом, социальная по своему существу общность людей осознается как общность биологическая, что находит свое отражение в языке» [Семёнов 2003].
Это хорошее описание свойств мышления «простого человека», но мы имеем дело с формированием государственной идеологии, отправными точками которой являются подобные же мысли.
Нация гражданства vs. нация культуры
Есть, правда, и другой вид современного российского гражданского национализма, который условно можно назвать «просвещённым», так как негатив к этническим основаниям нации совмещается в нём с признанием культурно-языковой сущности этносов и построенных на их основах наций. Здесь в последние годы обозначилось два основных направления, различающихся более констатациями и националистической тактикой, чем представлениями о должном характере российской нации. Одно из них берёт начало в словах В. Путина, сказанных им ещё в 2001 году, о том, что в наступившем веке должна появиться новая — российская — нация.
Это признание строительства российской нации как задачи на будущее легло, например, в основу ряда статей и книги «Российская нация. Этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях» (М., 2005) под авторством бывшего сторонника создания русской национальной республики в составе РФ Рамазана Абдулатипова. Абдулатипов обращает внимание на приоритетность этнических идентичностей в современной России и в связи с этим делает вывод о том, что создание российской нации ещё не началось: «В результате, в одном месте во всём виноваты русские, а в другом — чеченцы, кавказцы, мусульмане и другие. Следовательно, это говорит об одном — мы не стали единой нацией, нацией-государством» [Абдулатипов 2003].
Такой подход чужд Валерию Тишкову, утверждающему уже состоявшийся факт российской нации: «Россияне — это свершившийся факт и только малая просвещенность, узколобый национализм или политические амбиции стоят за утверждением о провале проекта гражданской российской нации» [Тишков 2006]. При этом говорится об объективном существовании российской нации, но указывается на отсутствие российского национального самосознания: в России «есть реальное единство при сохранении этнокультурного разнообразия среди россиян, но нет представления о едином народе, его национальных интересах и национальной культуре». В связи с этим делается акцент на необходимости проведения разъяснительной работы, на пропаганду российской идентичности: «Всеми доступными методами нам нужно решительно утверждать российский национализм, имея в виду осознание и отстаивание национального суверенитета и интересов страны, укрепление национальной идентичности российского народа, утверждение безоговорочного приоритета самого понятия российский народ» [Тишков 2006]. В более умеренном виде подобный взгляд свойственен и В. Суркову, утверждающему, что «производство смыслов и образов, интерпретирующих всеевропейские ценности и называющих российские цели, позволит ментально воссоединить расстроенную было нацию, собранную пока условно-административно, на скорую (пусть и сильную) руку» [Сурков].
Общим для Абдулатипова и Тишкова является признание историчности российской нации, того, что Революция 1917 года прервала процесс её формирования, проходивший ещё в рамках Российской империи. Однако утверждения об отсутствии нации в наши дни делает этих идеологов оппонентами. В Абдулатипове Тишков видит скорее врага российской нации, того, кто отрицает её существование: «Ещё одна форма отторжения российского народа и его национальной государственности проявилась среди энтузиастов «формирования» российской нации как проекта для XXI века» [Тишков 2006]. Впрочем, различие кроется скорее в восприятии сущности самой нации: если для Тишкова достаточно утверждения «реального единства» как достаточного основания для констатации факта самой нации, то для Абдулатипова нация дана не столько в объективных связях, сколько в её самосознании, в наличии национальной идентичности как предпочтительной формы лояльности.
Примечательно, что при ярко задекларированном объективистском подходе к российской нации Тишкову одновременно свойственно рассуждение о фиктивности наций и даже об излишности самого понятия о них: «я вообще считаю, что термин «нация» — это вообще такая метафора, которая, к слову, призрак, который абсолютно ничего не означает и не является оперативной ни в политическом, ни в академическом смысле категорией, можно прекрасно без нее существовать. Я думаю, что к этому дело идет». [Тишков 2007]; «Состоя почти из одних исключений, оговорок и противоречий, это понятие как таковое не имеет права на существование и должно быть исключено из понятия науки» [Тишков 1996, с.35]. Кажущееся противоречие между столь различными утверждениями Тишкова разрешается откровенно инструменталистскими заявлениями автора: «Можно только говорить о степени успеха того или иного государства в осуществлении интеллектуально-эмоциональной операции утверждения понятия единой нации среди своих граждан, т.е. о состоянии умов, а не о реальной этнокультурной, социальной и территориальной гомогенности и основанной на этом типологии государств» [Тишков 1998]. То есть для Тишкова утверждения о реальном существовании российской нации — это сознательный фарс, направленный как раз на формирование российского национального самосознания с целью легализации российской государственности в сознании её граждан. При этом заявления Абдулатипова о несформированности самой нации представляются ему излишне объективистскими (недооценивающими фиктивность нации) и как раз мешающими процессу утверждения российского самосознания, смущающими «состояние умов» российских граждан. Таким образом, как мы видим, различия между двумя идеологами касаются скорее тактических сторон, чем сущности самого проекта.
Примечательно, что оба теоретика сходятся на том, что этничность (понимаемая здесь уже как культурная идентичность) должна сохранить своё значение и в новой российской нации. Для Тишкова «речь идет не о том, чтобы из украинцев, татар, евреев, осетин и русских сформировать российскую нацию. Всех … из десяти, из двадцати кучек сделать одну большую кучку. Все кучки остаются, и пусть расцветают, пусть будут равноправными. Но есть формы идентичности надэтническая. Самая важная и по всем опросам показывает, что именно связь с государством и преданность своей стране, и патриотизм российский есть реальность»; «если мы говорим о писателе, литературе и, когда говорят «русская литература», я, конечно, за. И когда некоторые попытались сейчас в новой энциклопедии вводить «российский» — как же вот так, почему не русский, если речь идет о культуре, особенно связанной со словесностью? Эти вещи вполне совместимы» [Тишков 2007].
Примерно то же мы можем найти и у Абдулатипова: «Стратегическая задача для России, всех её народов, не впадая в крайности имперского унитаризма и конфедеративного сепаратизма, настойчиво и мудро собирать Отечество, народ Российский и российскую нацию, сохраняя всё этнонациональное многообразие страны, обеспечивая его самоутверждение и сотворчество на основе принципов демократии и федерализма» [Абдулатипов 2003]. Этничность оставляется для сфер культуры, но — опять же — полностью изымается из политики. Тишкова даже раздражает отсутствие в западных языках различения между «русским» и «российским»: «в принципе, МИД наш должен был бы миру объявить о том, что если речь идет о стране, то это должна быть Россия через «о». И речь идет не о русских в Чечне, «рашен дженерал Лев Рохлин», как это все было, а Лев Рохлин был еврей этнический. И у всего мира складывается впечатление, что русский этнический для бедных чеченцев там значит…это самое» [Тишков 2007]. Проблема здесь состоит разве что в том, что для Запада понятие нации, сосуществующей с этничностями, но никак с ними не связанной, является ещё в большей степени малопонятным, чем для русских.
Гражданский национализм и этничность
Наиболее слабое место рассмотренных концепций — их связь с этничностью. Констатируется, что этничность (в биологическом или культурном понимании) при построении российской нации сохраняет своё значение, будучи изъятой лишь из сферы политики. Вот такое представление о возможности полного разделения политики и культуры, политики и всех других сторон общественной жизни — крайне сомнительно. Этническая идентичность — это не украшение на шее, которое можно снимать, входя на избирательный участок, и класть в стол, садясь в кресло чиновника. Она предполагает свои формы и условия лояльности, свои понятия интересов, свои мотивации к действию. Эти мотивации и интересы можно до поры до времени игнорировать, только если вести национальную политику сталинского типа военной поры, когда народ, интересы которого оказались неучтены центральной властью или прямо противоположны её политике, просто сажался в товарные вагоны. А либо необходима власть, проводящая подобные меры установления лояльности населения, либо реальные политические механизмы выявления и защиты интересов и проблем различных этнических групп. Если выгнать этнические конфликты из кабинетов политиков, они развернуться на городских улицах. Наоборот, выраженность этничности в политике — залог мирного сосуществования различных этнических групп, так как наличествует переговорный механизм.
Проект российской нации основан на довольно странном, но не раз уже озвученном высшими лицами РФ предположении, будто «интересы русских и других народов России ни в чём друг другу не противоречат». При этом для доказательства этого приводятся интересы внеэтнического характера: достойная жизнь, хорошее образование и т.д. На основе таких интересов можно объединяться с кем угодно. Однако достаточно заглянуть даже в весьма умеренную национальную прессу нерусских народов России, чтобы убедиться, что их этнические интересы подчас прямо противоположны интересам русского населения, а также интересам других российских народов (в первую очередь соседних).
Особенно такая ситуация свойственна Северному Кавказу и Поволжью. Вот, к примеру, у русских и татар, несомненно, есть серьёзные противоречия в том же регионе Поволжья, где процесс его исламизации сказывается на возрастании межэтнической напряжённости и довольно сильном (2-3%) ежегодном оттоке русского населения. А татарские националистические проекты предполагают кардинальные перемены в этнополитическом облике всего региона. Велики противоречия и между отдельными его народами. От того, что центральная власть объявляет всех его жителей просто «россиянами» и отказывается заниматься этнической политикой, противоречия не спадают — более того, ситуация, пущенная на самотёк, со временем может стать взрывоопасной. И если у татар есть своя этнонациональная государственность и власть, проводящая татарские действительно этнонациональные интересы (Республика Татарстан), то у русского населения такой власти-выразительницы их интересов и защитницы — просто нет.
Ситуация невыраженности в политике русских этнонациональных интересов оборачивается стихийным возникновением конфликтов на этнической почве и полным бессилием центральной власти. Утверждения, что для формирования российской нации достаточно просто разъяснить гражданам, что они суть «россияне», можно обозначить как «наивный инструментализм». Такие идеологи предстают своего рода «добрыми дедушками», которые искренне полагают, что достаточно неразумным детям объяснить, «как правильно жить и думать», чтобы положить конец любым ссорам, конфликтам и обидам. К сожалению, сколько не разъясняй «россиянам», что «национальность» не должна играть политической роли и существует лишь для репертуара фольклорных ансамблей, новых «кондопог» избежать не удастся. Надо чётко осознать: интересы разных народов России далеко не во всём совпадают друг с другом, а по многим принципиальным вопросам и кардинально расходятся. Этническое самосознание — реально действенный аспект общественный жизни, и политика не имеет права закрывать на него глаза, прикрываясь утопическими моделями «идеальных гражданских наций».
Впрочем, есть серьёзные основания и сомневаться в том, что подобная идеология предполагает действительно «предоставить этничность саму себе», просто убрав её из политики. При рассмотрении образцов гражданских наций мы сталкиваемся с очень агрессивной политикой национальных властей по отношению к альтернативным этничностям. Как подчеркивает тот же Э. Смит, «если этно-генеалогический тип склоняется к исключительности (хотя и с необходимостью), гражданско-территориальный тип, берущий начало во Французской революции, часто нетерпимо относится к этническим различиям; он склонен к радикальной ассимиляции культурных различий и меньшинств, которую кое-кто вполне мог бы назвать «этноцидом»» [Смит, с.386]. Если немецкое понимание нации направлено на дифференциацию, на выставление ненемецких форм идентичности за границы политической системы, то французская модель направлена на сознательную ассимиляцию инокультурных элементов, на уничтожение нефранцузских идентификаций. Таким образом, как раз такой тип национализма в реальной своей практике не склонен оставлять этничность «в покое». Наличие форм лояльности, альтернативных государственной, воспринимается такой системой крайне враждебно. Этничность действительно можно загнать в «коллективы песни и пляски», но это лишь временное её подавление, чреватое взрывообразным возрастанием её значимости в дальнейшем. Всё это мы видели в истории нашей же страны и совсем ещё недавно.
Однако такой тип национализма очень удобен для привлечения в страну иммигрантов. Как указывает Р. Брубейкер, политика натурализации иммигрантов — это как раз изобретение территориально-политического типа национализма и следствие его принципов [Brubaker]. Этнонационализм склонен предоставлять гражданские права только тем иммигрантам, которым свойственна та идентичность, на которой построено государство. Германия принимает немцев, Польша поляков, Венгрия венгров. Да, некоторую слабость подобного подхода можно видеть по факту очень малой адаптации приехавшего в Германию турецкого населения, очень слабо интегрированного в общество, но недавние события во Франции довольно убедительно показали, что политика сознательного привлечения иммигрантов с их усиленной натурализацией привела французскую нацию к кризису. Миграционные движения в постсоветской России уже вызвали сильную социальную напряжённость в обществе и многочисленные межэтнические конфликты локального свойства, а готовность государства под предлогом гражданского национализма привлечь в Россию миллионы «новых россиян» вполне может поставить общество на грань гражданской войны.
Гражданский национализм и империализм
Стоит также взглянуть и на реальные основания такой «российской мультиэтнической нации». И здесь мы видим, что основания эти предполагаются совсем не внеэтническими (как в теории), а как раз завуалировано этническими, и конкретно — русскими. Общим языком такой нации становится «русский язык», историей такой нации становится история «имперских» Москвы и Петербурга. Даже культурные основания оказываются связанными именно с русской этничностью: «православная церковь, как основа нашей культуры, христианско-византийской традиции». (Тишков, Бойцовский клуб). Татарам в такой нации необходимо знать русский язык, а вот русским знать татарский почему-то необязательно. Это ли форма «надэтнической» идентичности?
На деле «гражданский националист» В. Тишков представляется толерантным к иным только с русской точки зрения, для татарина же он — русский агрессор во всей своей русификаторской красе. Он — тот, кто хочет лишить «малые народы России» их политических органов, утвердить иноэтнические нормы жизни и, по сути, имперские ценности. Этот оборот российского гражданского национализма в имперскую идеологию очень заметно проявляется почти у любого его теоретика. Ведь у такого типа национализма, лишённого идеи о своих этнических основах, нет никаких принципов границ, само же государство, имеющее лишь территориальный критерий власти, склонно к присоединению новых земель.
С. Маркедонов напрямую отсылает к идеологическим декларациям имперской России, постулируя их как образцовые для гражданского национализма: «Полиэтничная империя Романовых хотела (устами императора Николая I) видеть не «хороших великороссов и плохих немцев, а хороших и плохих подданных». Не самый плохой лозунг для строительства российской политической нации!». И, вполне естественно, задаётся вопросом: «А что если Россия пожелает расширить свои границы? В этом случае «русский этнонационализм» тем более не может быть привлекательным» [Маркедонов 2007]. С. Кара-Мурза откровенно формулирует программу создания российской нации «на основе гражданского национализма как новой имперской «семьи народов»» [Кара-Мурза, Альтернативный проект]. Действительно, если «русский национализм» может лишь поставить задачу нового собирания русских земель, то российский национализм естественным образом склонен к претензии на всю «историческую Россию», всю «колыбель многонародной российской нации», и опасения литовцев или грузин как-то утром проснуться и увидеть за окном российские танки уже не кажутся столь безосновательными.
Гражданский национализм и диаспора
Такой подход одновременно ещё и лишает поддержки России те миллионы (даже десятки миллионов) русских, которые в наше время оказались за границами РФ. Государство, нежелающее быть представителем и выразителем интересов русского народа, не может и проводить политику по поддержке русских за рубежом. Такова идеология, юридическая база и политическая практика современной России. Нигде в законодательстве РФ её государственность никак не увязана с русским народом. Более того, термин «русский народ» отсутствует и в Конституции, и вообще в законодательстве РФ. Это же оборачивается и наполнением внешнеполитического понятия «соотечественники за рубежом». По закону «О государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом», принятом в мае 1999 года, в «соотечественники» записаны почти все жители постсоветского пространства. Подобный подход превратил само понятие о «соотечественниках» в почти бессмысленное на практике определение. В условиях кризиса процессов внутренней интеграции перед русскими меньшинствами на постсоветском пространстве стоит труднейшая задача формирования сильных диаспоральных организаций и создания поля русской политики, представительства интересов русскоязычных меньшинств в парламентах. Осуществление всего этого без целенаправленной поддержки со стороны России немыслимо. Перед Россией стоит важнейшая задача: законодательно ввести в правовое поле РФ в качестве субъекта национальной политики русский народ. Но пока официальной идеологией остается российский национализм, сделать это практически невозможно.
Очень чётко такой подход сформулирован у С. Маркедонова: «Россия не может свести свою внешнюю политику исключительно к поддержке этнических русских. … Приоритет Президента (и государства вообще) должен быть в поддержке граждан России, где бы они ни находились. В 1989 г. первый премьер-министр посткоммунистической Венгрии Йожеф Анталл назвал себя премьером всех венгров, делая опять же акцент на этническом принципе. Наш Президент мог бы назвать себя Президентом всех граждан России независимо от их этнической принадлежности и территории проживания» [Маркедонов 2001]. В. Тишков выступает вообще против всех негосударственных понятий, основанных на этнической или этно-религиозной идентичности: «И последнее в отношении «русского мира». Конечно, понятие миров оно очень привлекательно, такая эмоция, некоторые сейчас говорят, ну, «русский мир» вообще шире российского. Но если брать, конечно, наличие людей с русской идентичностью в мире за пределами России, безусловно, плюс еще остатки российского народа за пределами в других странах. Безусловно. Но понятие мира слишком нагружено. Понимаете? Я выступаю давно против этого татарского мира, финно-угорского мира» [Тишков 2007].
Для утверждения недопустимости проведения русской политики В. Тишков указывает на тяжелейшие трансформации, которые претерпело понятие о русском в советское время. Они представляются ему столь разрушительными, что перспективы восстановления русского народа видятся уже чем-то совершенно нереалистичным, а потому и ненужным. «Можно ли сегодня как бы опрокинуть назад и вернуть понятие, широкое понятие «русскости» и русского народа, как народа нашей страны вместо российского народа? Думаю, что это невозможно. Это невозможно, потому что не только татары, уже национализированные, лингвистические, национальные, политические, татары, чуваши, чеченцы, а тем более, украинцы и белорусы, которые когда-то были русскими, они уже не согласятся вернуться в русскость» [Тишков 2007]. Исковерканную ленинскими принципами национальной политики русскость Тишков предлагает просто добить, переключившись на понятие «российскости». В условиях действительно реального кризиса русской идентичности оно, очевидно, имеет большие исторические основания и большие шансы на реализацию. Действительно, пример украинцев «вдохновляет». Однако, несомненно и другое: такие идеи — это основания политики этноцида. То, что он во многом был проведён ещё предшествующей властью, никак не оправдывает его осуществление в наши дни.
Гражданский национализм и тоталитаризм
Фактически, встаёт вопрос, что же в такой нации собственно национального? Идея гражданского национализма «в чистом виде», как не имеющего сплачивающей культурной идентичности территориального сообщества граждан — абстрактная мысль об «идеальном обществе», вынашиваемая некоторыми политическими и интеллектуальными кругами Запада, но в реальной жизни нигде пока не реализованная. Идея такого общества, имея корни в просвещенческой мысли об «общественном договоре», родилась из логики противопоставления французской и немецкой националистических традиций, но не из описания самих реалий французской (или британской, американской) наций. Выведение «идеального типа» при выделении определённого рода различий двух предметов — понятный логический ход, полезный для работы исследователя. Однако дальнейший вывод — о необходимости соответствия реальных наций этому идеальному типу — скорее абсурден.
Очень верное описание этого момента можно найти у Э. Смита:
«Различие между этнолингвистическим и гражданско-политическим видами национализма прочно укоренилось в исследовательской литературе, однако, оно является исследовательским и нормативным. Оно не описывает конкретные национализмы, но при этом используется для прослеживания развития национализма вообще. Даже самые «гражданские» и «политические» национализмы при внимательном рассмотрении часто оказываются также «этническими» и «лингвистическими»; таков, несомненно, и французский национализм во время Революции, не говоря уже о последующем периоде, с его обращением к “nos ancêtres les Gaulois” («нашим предкам галлам» — О.Н.) и единому французскому народу, а также подавлением региональных языков в пользу парижского французского» [Смит, с. 236–237].
Гражданский и культурный национализм — это свойства самосознания националистических традиций, свойства абстрактных исследовательских моделей, но не самих наций.
Гражданский национализм определяет нацию как результат добровольного согласия индивидов разделять определённые ценности и основанные на них политические процедуры. При всей просвещенческой красоте такого взгляда, несомненно и другое — это миф любого тоталитарного общества. Здесь членство в нации определяется не на основе общей принадлежности к культуре и языку (этничности), а на основе идейной позиционности каждого гражданина. Модель гражданской нации требует от человека заверений в преданности её идеалам, абсолютной лояльности национальной идеологии. Человек, по каким-либо причинам не разделяющий её базовые ценности, оказывается врагом нации и должен быть подвергнут «остракизму» — иначе нация потеряет свои основания. И здесь уже не столь важно, какова именно эта идеология: коммунизм, фашизм, нацизм, либерализм или что-то ещё. Общество, основанное на поголовном согласии с догматами и практиками одной идеологии, выглядит красиво, но предстаёт адом для любого инакомыслящего.
Примечательно также, что акцент на принципе «государство формирует нацию» — это характеристика таких далёких леволиберальной мысли идеологий, как классический фашизм в духе Муссолини и классический национал-большевизм в духе Устрялова. Именно в таких идеологиях воздействие государственной машины на все стороны жизни общества предполагается столь большим и всеобъемлющим, что этнические формы самосознания и лояльности уступают место лояльности государству и идентификации себя как его органической части. Здесь не народ выражает свою волю, а государство определяет волю народа, представляя собою его высшее выражение. Но если мы говорим об обществах демократических, в которых, по крайней мере, по идее политическую жизнь определяет народное «волеизъявление», ведь народ — «источник власти», то народ должен иметь свою субъектность. Воля может быть только у субъекта, обладающего своим самосознанием. Самосознанием, основанным на историческом опыте, свойствах культуры и формах религиозной жизни. Самосознание, навязанное государством, вооружившимся очередной моделью идеального общества (теоретически выражающей «истинные» чаяния народа), не может стать источником воли и выразителем интересов. Это приводит либо к отстранению государства от граждан (Россия 1990-х), либо к тотальному давлению на них. Идеальная модель гражданского национализма оборачивается либо формой государственности, в которой народ и власть живут «сами по себе», и сфера политики никак с выражением воли народа не связана, либо откровенно тоталитарным режимом, определяющим идентичность и волю народа сверху.
Идеология нации как территориально-политического союза граждан, будучи именно «идеальным типом» одной из исследовательских моделей национализма, является, в том числе, и проявлением западного мифа об универсальности западных ценностей, о прогрессивно-общечеловеческом характере западной культуры. В сфере национального вопроса это особенно ярко проявлено в наименовании на Западе «нациями» всех государств мира, несмотря на все теоретические утверждения, что идея нации родилась именно на Западе и только в Новое время. По этому признаку она мало отличается от идеологии коммунизма в большевистском варианте, и ровно так же настроена на создание из России строительной площадки для реализации утопических социальных проектов западного происхождения. Так же как и большевизм, она оказывается оторванной не только от местной специфики, но и от реальных условий тех западных обществ, в который она родилась. Ведь, например, нигде на Западе национальная идеология, пусть и в «гражданском» её виде, не противопоставлялась этничности основной массы населения. Наоборот, она на ней основывалась. Все западные нации однородны в культурно-языковом плане, а исключения из этого правила — не часть модели, а противоречия с ней. Даже американский национализм основан на сложившейся в английской Америке американской идентичности, имеющей своё конкретное этническое выражение (здесь можно упомянуть и о сохранившем свою актуальность до наших дней понятии WASP — White Anglo-Saxon Protestant, 100% американец).
Примечательно, что один из основных идеологов обществ такого типа — Юрген Хабермас — даже отказался от наименования их нациями, призывая к формированию ««постнационального» самосознания конституционного государства», к чувствам «конституционного патриотизма» [Хабермас, с. 376]. Такое общество, хотя и имеет корни в нациологических исследованиях, действительно производит впечатление уже ненациональной модели. Вот только встаёт вопрос: на основе преданности каким политическим принципам и процедурам, какой конституции и системе основан проект российской нации?
Российский национализм vs. русская идентичность
Новая российская государственность, будучи во многом чуждой для «малых народов России» (ведь российский национализм для них лишь новый облик русификаторской политики), оказалась чужой и для русского народа, для подавляющего большинства своих граждан. «Российская нация», не признающая этнических корней и этнических интересов русского большинства, не имеет своего прошлого, а значит, не имеет и будущего. В. Тишков говорит о фиктивности национального, и нельзя не согласиться с ним в том, что «российский национальный» проект действительно фиктивен. Фиктивен, так как на самом деле вовсе не национален. Этничность — это корень любого национального проекта, это то, что легитимирует его в истории, даёт ему временную перспективу и культурную идентичность.
Направление в западной нациологии, которое исследует этничность как дискурсивный феномен, усматривает в нём важнейшую составляющую и национальной идентичности. Стюарт Холл, говоря о пяти аспектах («дискурсивных стратегиях») нарратива нации, выделяет миф о “pure, original people or folk” («чистом, изначальном народе») как одну из них [Hall, p. 615]. Лешек Колаковский выделяет “nameable beginning” («изначальное именование») как важнейшую составляющую национального самосознания. Этот миф «маркирует exordium temporis, начало исторического времени» [Kolakowski, s.33]. Это действительно то, что объединяет этносы и нации. Этничность есть форма исторической памяти, запечатлённой в этнониме. Это корни. А нация без корней — действительно только фикция.
Современные французская и немецкая нации очень схожи, но у них действительно очень разные истории созидания. Выделение гражданской и этнической моделей национализма основано в первую очередь на исследованиях путей формирования современных наций. Если нации гражданского типа формировались в границах уже существующего политического единства, которому требовалось достичь определённого уровня унификации, то перед этнонационалистами Центральной и Южной Европы стояли иные задачи: освободить свой народ из-под чуждого имперского владычества (Габсбургской, Российской или Османской империй) или объединить свой народ из многочисленных малых государств (Германия и Италия). Как определил национальный принцип один из главнейших теоретиков национализма Э. Геллнер, «этнические границы не должны пересекаться с политическими» [Геллнер, с. 24]. Это принцип организации всех национальных государств Запада (и уже не только него), как бы их элитам не была бы близка идеология чисто гражданственного союза. В этом смысле выбор между тем или иным видом национализма должен определяться не ценностной ориентацией, а анализом реальной ситуации и актуальных задач.
Не для кого не секрет, что начертанные большевиками внутренние границы СССР, которые современные гражданские националисты предлагают почему-то считать священными, далеко не везде и не во всём совпадают с границами языков и культур. Русский народ сейчас, продолжая жить в многонациональном государстве, стал «разделённой нацией». У русских нет государственного единства — стоит задача его создать. У нас нет русских политических границ — их надо начертить. И это задача именно этнонационалистического проекта. Только тогда национальный проект перестанет раздваиваться на гражданскую и этническую альтернативу, а в основу государственной жизни ляжет незаметный как воздух «банальный национализм», как его обозначил Майкл Биллиг.
Сам запрос на «россиянство», действительно существующий в нашем обществе, связан с подмеченной В. Тишковым инвалидностью русского самосознания. Но заключена она не столько в отделении украинцев и белорусов, сколько в господстве в общественном сознании советской категории «национальности». Биологическое понятие этничности («национальности»), официально утвердившееся в нашем обществе в советское время и продолжающее определять направление национальной мысли в наши дни, является логическим механизмом уничтожения русскости в нашей культуре. Ведь огромная часть общества (но особенно её интеллектуальная, политическая и экономическая элита) имеет представление об этнической многосоставности своих предков. Убеждённость в «кровном» определении этнической идентичности неизбежно приводит к мыслям о своей «не вполне русскости», «не русскости» или просто заставляет сознательно отказаться от какой-либо этнической идентичности. Многие готовы отрицать свою русскость просто из нежелания как-то выделять себя по крови. Для таких людей «россиянская» идентичность становится спасительным вариантом, позволяющим и ликвидировать недостаток идентичности, и осознать себя полноправным членом гражданской общности РФ.
Мысль идеологов гражданского национализма о сохранении этничности в новой нации нереалистична, так как те жители России, которые обладают своей сильной этнической самоидентификацией, не имеют потребности в её подчинении общегражданской (являющейся просто формальной данностью и не требующей от человека потуг самосоознания). Реальный же запрос на россиянскую идентичность идёт как раз от тех жителей России, которым свойственна неуверенная самоидентификация на этническом уровне, или же просто негативная идентичность, и россиянство спасает их, приходя на смену этничности. Главнейшая же причина такого психологического феномена — биологическое понятие «национальности», отменять которое «гражданские националисты» как раз и не собираются. Наоборот, как мы видели, российский национализм и «непреднамеренный нацизм» сосуществуют, взаимно обосновывая друг друга.
Ф.Глинка ещё в начале XIX столетия написал, что ««национализм» рождается из «национального самосознания» — как «армия» рождается из «народа». Это — тот же самый «народ», но уже он «вооружен» и «умеет» сражаться» [Глинка, с. 148]. И облик будущей нации будет напрямую зависеть от того, на основании каких понятий народ будет формировать свою национальную жизнь. Если в основе строительства нации будет положен советский принцип «национальности», если нация будет строиться на основе раннесоветских дискурсивных практик, мы получим либо недолговечное нацистское общество, либо череду попыток создания «гражданских наций» по оторванным от реальной жизни лекалам современных западных теоретиков. Необходима сознательная работа с дискурсом национальности, с доминирующими структурами мысли.
Любые практики социальной инженерии исходят от культурных и политических элит народа, и идущая в наши дни борьба за продуцирование смыслов национального бытия имеет не отвлечённо научный характер интеллектуальных дискуссий, а судьбоносный для народа характер. Это как раз тот случай, когда сущностные стороны дискурса определяют само то, каким будет наше общее будущее и будет ли это будущее русским.
©
URL записиРусское будущее: в защиту этнонационализма
Если в 1990-е гг. тема национализма была третьестепенной, то в 2000-х она оказалась всё более и более актуальной. Помимо активизации различных движений, называющих себя националистическими, и все новых социологических данных о популярности националистических лозунгов среди населения РФ, национализм прорвался и на уровень высокой политики: он стал составляющей идеологии некоторых думских фракций, а президент страны огласил одну из его версий в качестве чуть ли не официальной. Свой «Русский проект» заявила основная партия власти, а один из важнейших представителей кремлёвской элиты В. Сурков в своей книге «Национализация будущего» чётко прописал: «Суверен-демократический проект относится к числу допускающих будущее, и не какое-нибудь, но отчетливо национальное» [Сурков]. Курс В. Путина на формирование и утверждение «российской нации» вызвал многочисленные дискуссии в самых разных средах.
Однако актуализация темы национализма сталкивается с целым рядом проблем, которые мало знакомы другим народам бывшего СССР. В России нет своей традиции националистической мысли: дореволюционная оказалась уже мало актуальна и подзабыта, советской не было в связи с проведением ленинских принципов национальной политики, а новую приходится формировать почти с нуля. При этом российское общество вынуждено преодолевать некоторые устаревшие штампы советской мысли и осваивать огромный фонд научной литературы на тему нации и национализма, который появился в послевоенное время на Западе.
В осмыслении феномена национализма ведущее значение приобрела англоязычная гуманитаристика. В ней к концу века прочно утвердились такие парадигмы осмысления нации, как модернизм и конструктивизм, то есть представление о том, что появление наций связано с эпохой Нового времени (и преимущественно с XIX веком), и что нации сознательно конструируются элитами. Ещё в 1940 годах Ганс Кон сформулировал понимание «национализма как первичного, формирующего фактора, а нации — как его производной» [Kohn, 1945]. Для большинства исследователей природы наций это утверждение стало аксиомой: «Нация возникает с того момента, когда группа влиятельных людей решает, что именно так должно быть» [Eriksen, p. 105]. И в этом плане особенно важным представляется как раз то, что эта «группа влиятельных людей» понимает под «нацией», как она представляет себе её природу и свойства.
А в этом вопросе никогда не бывает согласия, что мы и можем наблюдать сейчас в России. Как пишет К. Вердери, «следует рассматривать нацию как символ, а всякий данный национализм — как имеющий множество значений, выдвигаемых в качестве альтернатив и оспариваемых различными группами, которые маневрируют, пытаясь застолбить своё право на определение символа и его легитимирующие воздействия» [Вердери, с.299]. От того, как будет проходить дискуссия о природе нации в современном российском обществе, напрямую зависит то, каким это общество будет завтра. Представление о том, что формирование нации — в той или иной степени задача будущего, утвердилось в большинстве работ участников современных российских дискуссий, но вот взгляды на то, какую нацию надо создавать, часто диаметрально противоположны.
И здесь можно выделить два важнейших фактора, определяющих ход мысли диспутантов: это, с одной стороны, наследие старосоветских структур социологической мысли, и, с другой, западная литература на эту же тему. В последней общим местом, идущим, опять же, ещё от работ Г. Кона, стало деление национализма (и, соответственно, его продуктов — наций) на два вида: гражданский и этнический (или же: западный и восточный, волюнтаристский и органический, территориальный и культурный). Образцами первого вида признаётся Франция и США, второго — Германия и центральноевропейские страны. Ещё одним важнейшим свойством западной мысли о нации стало довольно жёсткое разделение понятий о нации и об этносе. Этнологические и нациологические исследования настолько расходились друг с другом в предметах изучения, что развивались раздельно. Вопрос о соотношении национального и этнического является ещё мало исследованным, хотя работ на эту тему появляется в последнее время всё больше.
читать дальшеСоветской науке до её поздних времён обе эти характеристики были чужды. У нас сформировалась крупная этнологическая школа (даже школы), но исследования нации и национализма были во многом заморожены официальным признанием сталинского определения нации, данного им ещё в 1913 году. Согласно нему, «нация есть исторически сложившаяся общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры» [Сталин, с. 296]. Такое определение (не учитывающее, кстати, утверждений самого К. Маркса о буржуазной природе наций) во многом элиминировало различия между национальным и этническим и тормозило исследование модерной природы наций. Сохранило оно своё влияние и по сей день. Вот, например, «Современный словарь иностранных слов», изданный в Москве в 1999 году, приводит в статье о нации именно это сталинское определение. Не меньшее влияние оказала и государственная идеология послевоенного времени: из понятия немецкого «национал-социализма» было фактически изъято определение этой идеологии как «социалистической», но оставлена её характеристика как «националистической». Последнее привело к практическому отождествлению национализма с нацизмом и ставило табу на неидеологизированном подходе к этому предмету.
Между тем, западная нациологическая мысль привыкла к довольно чёткому разграничению этих понятий: если национализм понимает нацию или как сообщество, организованное на основе политического принципа гражданства (гражданский национализм), или как сообщество, организованное на основе общности языка и культуры (этнический национализм), то нацизм предполагает биологические основания нации, кровно-генетическое определение национальности. Различие столь принципиально, что и исследование идеологий национализма и нацизма также составило различные области научной мысли.
Советская традиция отождествления нацизма и национализма оказала огромное влияние не только и не столько на научную общественность, сколько на массовые представления об этих идеологиях. Если у нерусских народов сохранялись (и во многом поддерживались) свои традиции националистической мысли, благодаря чему эти народы очень быстро вернулись к ним в конце 1980-х — начале 1990-х гг., сделав их официальными идеологиями новых независимых государств, то для русских национализм оставался табуированной идеологией, ассоциировавшейся главным образом с «фашизмом», с гитлеризмом. В национализме виделась в первую очередь абсолютизация кровно-генетической темы, биологизаторского восприятия человека и обществ.
Советская «национальность»
Это совмещалось с сохранившемся господством в сознании советского дискурса «национальности» как преимущественно биологической характеристики, наследуемой от родителей по факту рождения и никак не связанной с культурой, языком и социальной средой обитания человека. Это понятие, введённое в нашу жизнь Конституцией 1936 года, законсервировало взгляды ещё самых ранних исследований природы этничности и их теоретических систематизаций, причём главным образом как раз немецких и английских, то есть именно тех представлений о биологической природе народов, на которых и была основана нацистская мысль. Понятие этноса, как и его отличий от нации, ещё толком не было сформулировано, благодаря чему мы до сих пор склонны обозначать «национальностью» то, что в современной гуманитаристике обычно называется этничностью.
Биологизаторское представление о свойствах «национальности» закрепило в сознании русских те структуры мысли, от которых Запад отказался после Нюренбергского процесса, наложив на них в своей культуре очень жёсткое табу. Стоит оговориться, что сама эта мысль о биологической национальности так же имеет западное происхождение и никак с русской традицией осмысления русскости (как церковно-конфессиональной общности) она не связана. Однако она происходит из той традиции западной мысли, которую позже там же признали преступной.
По сути, русские — это один из последних народов на европейской части света, который сохраняет, в сущности, нацистские представления о характере народной целостности. Русским по сей день свойственно рассуждать о «русской крови», о том, что, например, «я наполовину татарин, а на четверть еврей», «у меня есть немного немецкой крови» и т.д. Часто можно видеть, как вполне русский по культуре человек определяет себя как представителя другой национальности только на том основании, что таковы были по паспорту его предки и в нём течёт «нерусская кровь». Он признаёт родным свой «национальный» язык, даже если знает на нём лишь несколько слов (или того меньше), он смотрит на русскую культуру как на чужую. Культура, язык, идентичность для него полностью определяются его «кровью», его биологической наследственностью.
Чисто нацистская структура мысли не оборачивается повсеместной комплиментарностью к нацистской идеологии только в силу принципиального отрицания тех выводов, которые в ней запечатлены: о необходимости соблюдать чистоту крови, о большем качестве крови той или иной «национальности», о необходимости структурировать социальную и политическую жизнь общества, исходя из соображений о биологическом преимуществе своей крови и определяемых ею физических и культурных признаках, т.д. Это отрицание основано на свойствах исторической памяти, в которой победа над нацистской Германией является важнейшим событием истории, определяющим самосознание и идеологическое позиционирование. В этом плане представляется тем более опасной кампания по дискредитации подвига народа во Второй Мировой войне — убери гордость за эту победу, и уберёшь важнейший препон перед развёртыванием нацистской структуры мысли о «национальности» в полноценный нацизм. Опасность русского нацизма, как и нацизма других народов, живущих в России и рядом с ней, — не выдумка «либералов», она очень реальна.
Однако её реалистичность основана не на «русской ксенофобии» или «великорусском шовинизме», которые присутствуют в нашем обществе ещё в зачаточном виде, — несравнимо меньшем, чем у народов западнее и южнее нас. Она основана на той нацистской структуре социального мышления, которая, кстати, свойственна современным «борцам с фашизмом» часто ещё в большей степени, чем тем, с кем они борются. Аргументация своей нерусскости на основании того, что «во мне столько кровей понамешано!» или «я же полукровка…» чаще всего встречается как раз в нашей либеральной среде. Это «многокровие» видится залогом толерантности, близости к вожделенным образцам западного либерализма, однако нигде на Западе этническую толерантность не обосновывают, подсчитывая проценты «национальных кровей» в своём организме. Миф «национальной крови», родившийся там в XIX веке и нашедший полноценное воплощение в идеологии нацизма, был и, к сожалению, остаётся важнейшей чёртой мышления нашего народа. Падение Советского Союза ничего в этом не изменило.
Эта структура мысли теперь налагается на новые споры о национализме, придавая им весьма своеобразный вид. Восприятие этничности как социобиологической категории, наравне с пришедшим вместе с западной политической культурой осознанием необходимости строительства своей нации, приводит к постулированию «гражданственных» основ будущей нации и призывам к ликвидации аспектов этничности в политической сфере. Выработанные на Западе леволиберальные концепции «политической нации», лишённой этнических оснований, некий идеальный тип французской или американской наций, стали спасительной соломинкой для власти в условиях наглядного роста националистических настроений в обществе и сохраняющегося господства биологических понятий национальности.
Гражданская нация россиян
Первые официальные декларации государственной идеологии на основе «гражданского национализма» прозвучали ещё в 1994 году, когда в послании президента Б. Ельцина ФС РФ указывалось, что национальные проблемы будут «сглаживаться на основе нового, заложенного в Конституции понимания нации как согражданства» [Ельцин, с. 48-49]. С приходом В. Путина и дальнейшей актуализацией темы национализма концепция новой политической нации на основе российского гражданства стала действительно актуальной и обсуждаемой. Главным оппонентом этой идеологии объявляется «этнонационализм», говорить об опасности которого стало хорошим тоном. За гражданским проектом закрепляется понятие «российский», за этнонационалистическим — «русский». Фактически, это противостояние можно рассматривать как противопоставление «российского» как связанного с государственностью РФ и «русского» как уходящего в далёкое прошлое этнического показателя. Примечательно, что речь идёт не о противопоставлении национализма и нацизма, а о дилемме двух видов национализма, выделение которых стало классическим для западной послевоенной нациологии.
Однако стоит вглядеться в систему обоснований такого противопоставления. В ней я бы выделил два основных направления. Одно из них в целом соответствует по своим аргументам современным западным диспутам о характере и предпочтительности того или иного вида национализма. Это свойство лишь небольшого числа гуманитариев, внимательно ознакомившихся с иноязычной этнологической и нациологической литературой, вошедших в контекст её проблематик. Другое направление — наиболее распространённое, господствующее. В нём происходит причудливое совмещение идеи о двух видах национализма с социобиологическими понятиями об этничности. В результате теряется граница между этнонационализмом и собственно нацизмом, против этнонационализма приводятся аргументы общенационалистического свойства, направленные против нацистской идеологии. Этнонационализм становится чем-то вроде «полунацизма», «почти нацизма». И обоснование необходимости строительства нации именно как согражданства выводится напрямую из антинацистских соображений.
Нация гражданства vs. нация крови
Взглянем на статьи таких активных сторонников гражданского национализма, как С. Кара-Мурза и С. Маркедонов. В этих работах подобный ход мысли проявлен с достаточной определённостью. В них идёт речь о выборе между «приоритетом крови» и «приоритетом гражданства». При этом с «приоритетом крови» ассоциируется именно этнонационализм: «”Русский ответ”, построенный на этнонационалистическом принципе … не кладёт конец диктату “крови” и биологическому пониманию нации, а лишь развивает их» [Маркедонов 2001]. Отождествление этнонационализма с нацизмом достигает того, что даже такую сознательно нацистскую организацию как РНЕ С. Кара-Мурза называет «самым организованным до настоящего времени русским этнонационалистическим движением» [Кара-Мурза, Альтернативный проект]. С. Маркедонов резюмирует: «А значит, оптимальная российская национальная политика — это не строительство «русского государства», а формирование политической нации (определяемой как гражданское сообщество, а не биологическое явление)» [Маркедонов 2007].
Примечательно, что для такого хода мысли не свойственно призывать к полному уничтожению этничности, но лишь к выведению её за рамки сфер публичной политики. С. Маркедонов подчёркивает, что гражданский национализм «вовсе не отрицает этническую принадлежность и не зовет сменить ее на политическую» [Маркедонов 2007]. «В данном случае речь идет не об ассимиляции. Этническая идентичность должна сохраниться, но ее рамки необходимо строго ограничить социокультурной сферой (школы, ансамбли, литература и т.д.). В политико-правовой сфере "культу этничности" должен быть положен конец» [Маркедонов 2001]. То есть, Маркедонов предлагает, создав «гражданскую нацию», оставить этничность, являющуюся для него именно биологическим явлением, для сферы общественной жизни, призывает к «вытеснению этничности из политики в сферу культуры». Можно представить себе индифферентное к этничности государство, в котором в школу детей принимают на основании «биологической этничности»: берут кровь на генетический анализ, меряют линейкой черепа и т.д. На тех же основаниях строится и вся культурная жизнь общества… Видно, социобиологическое мышление играет с «гражданским националистом» злую шутку. С. Маркедонов говорит об «освобождении от диктатуры пятого пункта» [Маркедонов 2001], но сам же хочет закрепить его принцип (понятие советской «биологической» национальности) и на будущее. Интересный вариант предлагает С. Кара-Мурза, утверждая, что в Российской империи и в СССР «существовало ядро — русские как имперская (державная) нация — которое и определяло главные культурно-цивилизационные признаки всего сообщества» [Кара-Мурза, Альтернативный проект], но теперь русские должны опять стать этносом внутри иной — гражданской — нации. Гражданская нация видится как индифферентная к «этнической крови» в политике, но сохраняющая её значение в остальных сферах жизни общества.
Признаки этноса в отечественной этнологии
Важно ещё раз подчеркнуть, что такое социобиологическое мышление, выводящее этничность (национальность) из «крови», было свойственно социологической мысли середины XIX — середины XX века, но даже тогда не было абсолютно господствующим, а в наше время является скорее эпатажно-оригинальным. Даже советская этнология в послевоенное время отошла от такого взгляда на этничность. Вот как один из главнейших советских этнологов Юлиан Бромлей описывал в статье 1970 г. характер споров о природе этноса в советской науке: «Так, одни авторы в качестве главных признаков этого рода называют язык и культуру; другие добавляют к этому территорию и этническое самосознание; третьи указывают, кроме того, на особенности психического склада; четвертые включают также в число этнических признаков общность происхождения и государственную принадлежность; пятые усматривают сущность этноса в особенностях психических стереотипов» [Бромлей 1970]. Среди этих пяти позиций только в одной значится «признак общности происхождения», который, впрочем, также нельзя принимать как именно биологический. Сам Ю. Бромлей указывал, что «уже давно обращено внимание на то, что ни один из элементов этноса (например, язык, обычаи, религия и т. п.) не служит непременным дифференцирующим этническим признаком» [Бромлей 1970]. Замечу, ни о каких биологических категориях речи нет. Этнос он определял через «общие относительно стабильные особенности языка и культуры» (Бромлей 1983, с. 57), главным в его определении считал признак устойчивости этнонима [там же, с. 45-49], а абсолютно необходимым этническим признаком признавал этническое самосознание, выраженное в самоназвании (Бромлей 1973, с.157; Бромлей 1983, с.45]. В ещё одной работе Ю. Бромлей указывал, что «практически этнос существует до тех пор, пока его члены сохраняют представление о своей принадлежности к нему» [Бромлей 1971, с.25]. Как видим, представления о характере этноса у мэтра советской примордиалистской этнологии были крайне далеки от рассуждений об этнической «крови».
В послесоветский период отечественная этнология перешла к конструктивистским, и даже инструменталистским теориям этничности, также не имеющим ничего общего с биологизаторскими подходами. Все 1990-е гг. в журнале «Этнографическое обозрение» шла дискуссия по теории этноса и этничности, начатая статьями В. Тишкова и С. Чешко. Среди различных новых концепций этничности, от объективистских (например, определение этноса С. Арутюновым как «сгустка инфосвязей», общности, образующейся при достижении определённой критической плотности внутренних информационных потоков [Арутюнов]) до субъективистских (например, определение Е. Колпаковым этноса как «группы людей, продолжающей сознавать свое единство после того, как они уже перестали составлять некую общность, в которой это сознание сформировалось» [Колпаков, с.19]), критерии крови и генетической наследственности не рассматривались. Нынешний директор Института этнологии и антропологии РАН В. Тишков определяет этничность как «комплекс чувств, основанных на принадлежности к культурной общности» [Тишков 1994, с. 65].
Признаки этноса в западной этнологии
В западной этнологии есть серьёзные различия по национальным школам. Этнология романоязычных народов (особенно французская и итальянская) рассматривает этносы как догосударственные общества, существование которых в обществах развитых просто не предполагается. Трудно поговорить с французским учёным, например, об этническом самосознании во Франции XVI века — для него этнос является неоперативной категорией для рассмотрения столь развитых обществ. Понятно, что и категория «этнонационализма» используется только для описания движений освобождения от колониальной зависимости африканских (к примеру) племён. Во многом с этим связано и некоторое внимание к расовым различиям в этническом мире, так как они играют немалую роль в родоплеменных обществах.
Иная ситуация сложилась в англоязычной этнологии (к ней же можно добавить и немецкую, и западнославянскую). Здесь этнос и этничность — важнейшие понятия для описания реальности, в том числе — и современного Запада. Да, здесь присутствует своё социобиологическое направление (наиболее известный его теоретик Пьер ван ден Берге [Van den Berge]), однако оно выделяется своей оригинальностью и, одновременно, маргинальностью на общем фоне этнологической мысли. Основной парадигмой западной этнологии стал взгляд на этносы как на формы социальной организации культурных различий. Окончательную формулировку такой подход получил в работах Ф. Барта, однако теперь он видится и в подходе к этносу у многих более ранних исследователей. Наследники межвоенной Чикагской школы рассматривают этносы как формы социальной институционализации ситуативных идентичностей, в связи с чем, в русле «символического интеракционизма», предмет исследуется как различные стратегии поведенческих реакций на эти отличия. Здесь речь идёт о «свободном выборе каждым своей идентичности» (Р. Парк). В объектив исследователей попадают и расовые группы в мультирасовых обществах, но здесь биологическая данность рассматривается как повод для реакции на «другое», представляющая собой лишь одну из возможных ситуаций, а не как сущностная характеристика этноса. На исследование культурных границ направлено внимание и учёных Манчестерской школы, делающих упор на исследовании ресурсной конкуренции различных социальных групп, обретающих «этничность». С позиций самого Ф. Барта и его последователей, первична вообще не этничность, а граница, вокруг которой идёт процесс дихотомизации культурного содержания посредством этнодиффиренцирующих признаков [Барт].
Для американского антрополога Брэкетта Вильямса этнические группы вообще не предшествуют нациям, а наоборот создаются в результате строительства наций как культурно единообразных сообществ, когда термином «этническое» начинают обозначаются группы более низкого по сравнению с большинством статуса [Williams]. Представители инструменталистского направления рассматривают этносы только как группы, сознательно созданные посредством различных властных стратегий «этническими предпринимателями» с теми или иными практическими целями. Представители Венской школы исторической этнографии отрицают существование общеисторического феномена этничности даже для западной культуры, показывая, что «быть членом «этнически названной» группы в четвёртом веке было, несомненно, совсем иным, чем быть членом группы с тем же именем на два или три столетия позже» [Wood, p.298], при этом этносы выступают как «исторические процессы» [Pohl]. Наиболее близкое позднесоветским описаниям этносов определение мы можем найти у одного из немногих западных исследователей, сознательно поставившего себе задачу проследить связи этносов и наций, Энтони Смита: этнос — это «общность людей, имеющая имя, разделяющая мифы о предках, имеющая совместную историю и культуру, ассоциированная со специфической территорией и обладающая чувством солидарности» [Smith, p.30]. Этносы как биологические общности, обладающие своей «кровной» сущностью — почти нонсенс для современной западной, да и отечественной, этнологии.
Общее происхождение, на важность которого часто ссылаются те, кто видит этносы биологическими организмами, действительно часто обозначается как очень важная сторона этничности, но не как формирующая его, а как необходимый для этнической идентичности «миф об общем происхождении». [Horowitz, p. 52]. Важность такого мифа указывает и такой известный советский / российский этнолог как Юрий Семёнов, определяя этнос как «совокупность людей, которые имеют общую культуру, говорят, как правило, на одном языке, обладают общим самоназванием и осознают как свою общность, так и свое отличие от членов других таких же человеческих групп, причем эта общность чаще всего осознается как общность происхождения» [Семёнов 2003].
У того же Ю. Семёнова есть очень примечательное описание, как в массовом сознании возникает иллюзия биологичности этноса:
«Этнос есть общность социальная и только социальная. Но нередко она понимается не только как социальная, но и как биологическая. И это объяснимо. Члены этноса сосуществуют не только в пространстве, но и во времени. Этнос может существовать, только постоянно воспроизводясь. Он обладает глубиной во времени, имеет свою историю. Одни поколения членов этноса замещаются другими, одни члены этноса наследуют другим. Существование этноса предполагает наследование. Но наследование наследованию рознь. Существует два качественно разных вида наследования. Одно из них — наследование биологическое, через посредство генетической программы, заложенной в хромосомах, наследование телесной организации. Другое — наследование социальное, передача культуры от поколения к поколению. В первом случае принято говорить о наследственности, во втором — о преемственности. Передача этнической принадлежности есть наследование чисто социальное, чисто культурное, есть преемственность. Но в нормальных условиях культурное, социальное воспроизводство человека неотделимо от биологического. Дети наследуют от родителей не только телесную организацию, но и культуру, и этническое самосознание. В результате неизбежно возникает иллюзия полного совпадения социального и биологического воспроизводства, биологического и социального наследования, более того иллюзия производности социального наследования от биологического. Отсюда вытекает представление, что этническая общность в своей основе есть общность происхождения, что этнос есть совокупность людей, имеющих общую плоть и одну общую кровь, что каждый этнос — особая порода людей. Таким образом, социальная по своему существу общность людей осознается как общность биологическая, что находит свое отражение в языке» [Семёнов 2003].
Это хорошее описание свойств мышления «простого человека», но мы имеем дело с формированием государственной идеологии, отправными точками которой являются подобные же мысли.
Нация гражданства vs. нация культуры
Есть, правда, и другой вид современного российского гражданского национализма, который условно можно назвать «просвещённым», так как негатив к этническим основаниям нации совмещается в нём с признанием культурно-языковой сущности этносов и построенных на их основах наций. Здесь в последние годы обозначилось два основных направления, различающихся более констатациями и националистической тактикой, чем представлениями о должном характере российской нации. Одно из них берёт начало в словах В. Путина, сказанных им ещё в 2001 году, о том, что в наступившем веке должна появиться новая — российская — нация.
Это признание строительства российской нации как задачи на будущее легло, например, в основу ряда статей и книги «Российская нация. Этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях» (М., 2005) под авторством бывшего сторонника создания русской национальной республики в составе РФ Рамазана Абдулатипова. Абдулатипов обращает внимание на приоритетность этнических идентичностей в современной России и в связи с этим делает вывод о том, что создание российской нации ещё не началось: «В результате, в одном месте во всём виноваты русские, а в другом — чеченцы, кавказцы, мусульмане и другие. Следовательно, это говорит об одном — мы не стали единой нацией, нацией-государством» [Абдулатипов 2003].
Такой подход чужд Валерию Тишкову, утверждающему уже состоявшийся факт российской нации: «Россияне — это свершившийся факт и только малая просвещенность, узколобый национализм или политические амбиции стоят за утверждением о провале проекта гражданской российской нации» [Тишков 2006]. При этом говорится об объективном существовании российской нации, но указывается на отсутствие российского национального самосознания: в России «есть реальное единство при сохранении этнокультурного разнообразия среди россиян, но нет представления о едином народе, его национальных интересах и национальной культуре». В связи с этим делается акцент на необходимости проведения разъяснительной работы, на пропаганду российской идентичности: «Всеми доступными методами нам нужно решительно утверждать российский национализм, имея в виду осознание и отстаивание национального суверенитета и интересов страны, укрепление национальной идентичности российского народа, утверждение безоговорочного приоритета самого понятия российский народ» [Тишков 2006]. В более умеренном виде подобный взгляд свойственен и В. Суркову, утверждающему, что «производство смыслов и образов, интерпретирующих всеевропейские ценности и называющих российские цели, позволит ментально воссоединить расстроенную было нацию, собранную пока условно-административно, на скорую (пусть и сильную) руку» [Сурков].
Общим для Абдулатипова и Тишкова является признание историчности российской нации, того, что Революция 1917 года прервала процесс её формирования, проходивший ещё в рамках Российской империи. Однако утверждения об отсутствии нации в наши дни делает этих идеологов оппонентами. В Абдулатипове Тишков видит скорее врага российской нации, того, кто отрицает её существование: «Ещё одна форма отторжения российского народа и его национальной государственности проявилась среди энтузиастов «формирования» российской нации как проекта для XXI века» [Тишков 2006]. Впрочем, различие кроется скорее в восприятии сущности самой нации: если для Тишкова достаточно утверждения «реального единства» как достаточного основания для констатации факта самой нации, то для Абдулатипова нация дана не столько в объективных связях, сколько в её самосознании, в наличии национальной идентичности как предпочтительной формы лояльности.
Примечательно, что при ярко задекларированном объективистском подходе к российской нации Тишкову одновременно свойственно рассуждение о фиктивности наций и даже об излишности самого понятия о них: «я вообще считаю, что термин «нация» — это вообще такая метафора, которая, к слову, призрак, который абсолютно ничего не означает и не является оперативной ни в политическом, ни в академическом смысле категорией, можно прекрасно без нее существовать. Я думаю, что к этому дело идет». [Тишков 2007]; «Состоя почти из одних исключений, оговорок и противоречий, это понятие как таковое не имеет права на существование и должно быть исключено из понятия науки» [Тишков 1996, с.35]. Кажущееся противоречие между столь различными утверждениями Тишкова разрешается откровенно инструменталистскими заявлениями автора: «Можно только говорить о степени успеха того или иного государства в осуществлении интеллектуально-эмоциональной операции утверждения понятия единой нации среди своих граждан, т.е. о состоянии умов, а не о реальной этнокультурной, социальной и территориальной гомогенности и основанной на этом типологии государств» [Тишков 1998]. То есть для Тишкова утверждения о реальном существовании российской нации — это сознательный фарс, направленный как раз на формирование российского национального самосознания с целью легализации российской государственности в сознании её граждан. При этом заявления Абдулатипова о несформированности самой нации представляются ему излишне объективистскими (недооценивающими фиктивность нации) и как раз мешающими процессу утверждения российского самосознания, смущающими «состояние умов» российских граждан. Таким образом, как мы видим, различия между двумя идеологами касаются скорее тактических сторон, чем сущности самого проекта.
Примечательно, что оба теоретика сходятся на том, что этничность (понимаемая здесь уже как культурная идентичность) должна сохранить своё значение и в новой российской нации. Для Тишкова «речь идет не о том, чтобы из украинцев, татар, евреев, осетин и русских сформировать российскую нацию. Всех … из десяти, из двадцати кучек сделать одну большую кучку. Все кучки остаются, и пусть расцветают, пусть будут равноправными. Но есть формы идентичности надэтническая. Самая важная и по всем опросам показывает, что именно связь с государством и преданность своей стране, и патриотизм российский есть реальность»; «если мы говорим о писателе, литературе и, когда говорят «русская литература», я, конечно, за. И когда некоторые попытались сейчас в новой энциклопедии вводить «российский» — как же вот так, почему не русский, если речь идет о культуре, особенно связанной со словесностью? Эти вещи вполне совместимы» [Тишков 2007].
Примерно то же мы можем найти и у Абдулатипова: «Стратегическая задача для России, всех её народов, не впадая в крайности имперского унитаризма и конфедеративного сепаратизма, настойчиво и мудро собирать Отечество, народ Российский и российскую нацию, сохраняя всё этнонациональное многообразие страны, обеспечивая его самоутверждение и сотворчество на основе принципов демократии и федерализма» [Абдулатипов 2003]. Этничность оставляется для сфер культуры, но — опять же — полностью изымается из политики. Тишкова даже раздражает отсутствие в западных языках различения между «русским» и «российским»: «в принципе, МИД наш должен был бы миру объявить о том, что если речь идет о стране, то это должна быть Россия через «о». И речь идет не о русских в Чечне, «рашен дженерал Лев Рохлин», как это все было, а Лев Рохлин был еврей этнический. И у всего мира складывается впечатление, что русский этнический для бедных чеченцев там значит…это самое» [Тишков 2007]. Проблема здесь состоит разве что в том, что для Запада понятие нации, сосуществующей с этничностями, но никак с ними не связанной, является ещё в большей степени малопонятным, чем для русских.
Гражданский национализм и этничность
Наиболее слабое место рассмотренных концепций — их связь с этничностью. Констатируется, что этничность (в биологическом или культурном понимании) при построении российской нации сохраняет своё значение, будучи изъятой лишь из сферы политики. Вот такое представление о возможности полного разделения политики и культуры, политики и всех других сторон общественной жизни — крайне сомнительно. Этническая идентичность — это не украшение на шее, которое можно снимать, входя на избирательный участок, и класть в стол, садясь в кресло чиновника. Она предполагает свои формы и условия лояльности, свои понятия интересов, свои мотивации к действию. Эти мотивации и интересы можно до поры до времени игнорировать, только если вести национальную политику сталинского типа военной поры, когда народ, интересы которого оказались неучтены центральной властью или прямо противоположны её политике, просто сажался в товарные вагоны. А либо необходима власть, проводящая подобные меры установления лояльности населения, либо реальные политические механизмы выявления и защиты интересов и проблем различных этнических групп. Если выгнать этнические конфликты из кабинетов политиков, они развернуться на городских улицах. Наоборот, выраженность этничности в политике — залог мирного сосуществования различных этнических групп, так как наличествует переговорный механизм.
Проект российской нации основан на довольно странном, но не раз уже озвученном высшими лицами РФ предположении, будто «интересы русских и других народов России ни в чём друг другу не противоречат». При этом для доказательства этого приводятся интересы внеэтнического характера: достойная жизнь, хорошее образование и т.д. На основе таких интересов можно объединяться с кем угодно. Однако достаточно заглянуть даже в весьма умеренную национальную прессу нерусских народов России, чтобы убедиться, что их этнические интересы подчас прямо противоположны интересам русского населения, а также интересам других российских народов (в первую очередь соседних).
Особенно такая ситуация свойственна Северному Кавказу и Поволжью. Вот, к примеру, у русских и татар, несомненно, есть серьёзные противоречия в том же регионе Поволжья, где процесс его исламизации сказывается на возрастании межэтнической напряжённости и довольно сильном (2-3%) ежегодном оттоке русского населения. А татарские националистические проекты предполагают кардинальные перемены в этнополитическом облике всего региона. Велики противоречия и между отдельными его народами. От того, что центральная власть объявляет всех его жителей просто «россиянами» и отказывается заниматься этнической политикой, противоречия не спадают — более того, ситуация, пущенная на самотёк, со временем может стать взрывоопасной. И если у татар есть своя этнонациональная государственность и власть, проводящая татарские действительно этнонациональные интересы (Республика Татарстан), то у русского населения такой власти-выразительницы их интересов и защитницы — просто нет.
Ситуация невыраженности в политике русских этнонациональных интересов оборачивается стихийным возникновением конфликтов на этнической почве и полным бессилием центральной власти. Утверждения, что для формирования российской нации достаточно просто разъяснить гражданам, что они суть «россияне», можно обозначить как «наивный инструментализм». Такие идеологи предстают своего рода «добрыми дедушками», которые искренне полагают, что достаточно неразумным детям объяснить, «как правильно жить и думать», чтобы положить конец любым ссорам, конфликтам и обидам. К сожалению, сколько не разъясняй «россиянам», что «национальность» не должна играть политической роли и существует лишь для репертуара фольклорных ансамблей, новых «кондопог» избежать не удастся. Надо чётко осознать: интересы разных народов России далеко не во всём совпадают друг с другом, а по многим принципиальным вопросам и кардинально расходятся. Этническое самосознание — реально действенный аспект общественный жизни, и политика не имеет права закрывать на него глаза, прикрываясь утопическими моделями «идеальных гражданских наций».
Впрочем, есть серьёзные основания и сомневаться в том, что подобная идеология предполагает действительно «предоставить этничность саму себе», просто убрав её из политики. При рассмотрении образцов гражданских наций мы сталкиваемся с очень агрессивной политикой национальных властей по отношению к альтернативным этничностям. Как подчеркивает тот же Э. Смит, «если этно-генеалогический тип склоняется к исключительности (хотя и с необходимостью), гражданско-территориальный тип, берущий начало во Французской революции, часто нетерпимо относится к этническим различиям; он склонен к радикальной ассимиляции культурных различий и меньшинств, которую кое-кто вполне мог бы назвать «этноцидом»» [Смит, с.386]. Если немецкое понимание нации направлено на дифференциацию, на выставление ненемецких форм идентичности за границы политической системы, то французская модель направлена на сознательную ассимиляцию инокультурных элементов, на уничтожение нефранцузских идентификаций. Таким образом, как раз такой тип национализма в реальной своей практике не склонен оставлять этничность «в покое». Наличие форм лояльности, альтернативных государственной, воспринимается такой системой крайне враждебно. Этничность действительно можно загнать в «коллективы песни и пляски», но это лишь временное её подавление, чреватое взрывообразным возрастанием её значимости в дальнейшем. Всё это мы видели в истории нашей же страны и совсем ещё недавно.
Однако такой тип национализма очень удобен для привлечения в страну иммигрантов. Как указывает Р. Брубейкер, политика натурализации иммигрантов — это как раз изобретение территориально-политического типа национализма и следствие его принципов [Brubaker]. Этнонационализм склонен предоставлять гражданские права только тем иммигрантам, которым свойственна та идентичность, на которой построено государство. Германия принимает немцев, Польша поляков, Венгрия венгров. Да, некоторую слабость подобного подхода можно видеть по факту очень малой адаптации приехавшего в Германию турецкого населения, очень слабо интегрированного в общество, но недавние события во Франции довольно убедительно показали, что политика сознательного привлечения иммигрантов с их усиленной натурализацией привела французскую нацию к кризису. Миграционные движения в постсоветской России уже вызвали сильную социальную напряжённость в обществе и многочисленные межэтнические конфликты локального свойства, а готовность государства под предлогом гражданского национализма привлечь в Россию миллионы «новых россиян» вполне может поставить общество на грань гражданской войны.
Гражданский национализм и империализм
Стоит также взглянуть и на реальные основания такой «российской мультиэтнической нации». И здесь мы видим, что основания эти предполагаются совсем не внеэтническими (как в теории), а как раз завуалировано этническими, и конкретно — русскими. Общим языком такой нации становится «русский язык», историей такой нации становится история «имперских» Москвы и Петербурга. Даже культурные основания оказываются связанными именно с русской этничностью: «православная церковь, как основа нашей культуры, христианско-византийской традиции». (Тишков, Бойцовский клуб). Татарам в такой нации необходимо знать русский язык, а вот русским знать татарский почему-то необязательно. Это ли форма «надэтнической» идентичности?
На деле «гражданский националист» В. Тишков представляется толерантным к иным только с русской точки зрения, для татарина же он — русский агрессор во всей своей русификаторской красе. Он — тот, кто хочет лишить «малые народы России» их политических органов, утвердить иноэтнические нормы жизни и, по сути, имперские ценности. Этот оборот российского гражданского национализма в имперскую идеологию очень заметно проявляется почти у любого его теоретика. Ведь у такого типа национализма, лишённого идеи о своих этнических основах, нет никаких принципов границ, само же государство, имеющее лишь территориальный критерий власти, склонно к присоединению новых земель.
С. Маркедонов напрямую отсылает к идеологическим декларациям имперской России, постулируя их как образцовые для гражданского национализма: «Полиэтничная империя Романовых хотела (устами императора Николая I) видеть не «хороших великороссов и плохих немцев, а хороших и плохих подданных». Не самый плохой лозунг для строительства российской политической нации!». И, вполне естественно, задаётся вопросом: «А что если Россия пожелает расширить свои границы? В этом случае «русский этнонационализм» тем более не может быть привлекательным» [Маркедонов 2007]. С. Кара-Мурза откровенно формулирует программу создания российской нации «на основе гражданского национализма как новой имперской «семьи народов»» [Кара-Мурза, Альтернативный проект]. Действительно, если «русский национализм» может лишь поставить задачу нового собирания русских земель, то российский национализм естественным образом склонен к претензии на всю «историческую Россию», всю «колыбель многонародной российской нации», и опасения литовцев или грузин как-то утром проснуться и увидеть за окном российские танки уже не кажутся столь безосновательными.
Гражданский национализм и диаспора
Такой подход одновременно ещё и лишает поддержки России те миллионы (даже десятки миллионов) русских, которые в наше время оказались за границами РФ. Государство, нежелающее быть представителем и выразителем интересов русского народа, не может и проводить политику по поддержке русских за рубежом. Такова идеология, юридическая база и политическая практика современной России. Нигде в законодательстве РФ её государственность никак не увязана с русским народом. Более того, термин «русский народ» отсутствует и в Конституции, и вообще в законодательстве РФ. Это же оборачивается и наполнением внешнеполитического понятия «соотечественники за рубежом». По закону «О государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом», принятом в мае 1999 года, в «соотечественники» записаны почти все жители постсоветского пространства. Подобный подход превратил само понятие о «соотечественниках» в почти бессмысленное на практике определение. В условиях кризиса процессов внутренней интеграции перед русскими меньшинствами на постсоветском пространстве стоит труднейшая задача формирования сильных диаспоральных организаций и создания поля русской политики, представительства интересов русскоязычных меньшинств в парламентах. Осуществление всего этого без целенаправленной поддержки со стороны России немыслимо. Перед Россией стоит важнейшая задача: законодательно ввести в правовое поле РФ в качестве субъекта национальной политики русский народ. Но пока официальной идеологией остается российский национализм, сделать это практически невозможно.
Очень чётко такой подход сформулирован у С. Маркедонова: «Россия не может свести свою внешнюю политику исключительно к поддержке этнических русских. … Приоритет Президента (и государства вообще) должен быть в поддержке граждан России, где бы они ни находились. В 1989 г. первый премьер-министр посткоммунистической Венгрии Йожеф Анталл назвал себя премьером всех венгров, делая опять же акцент на этническом принципе. Наш Президент мог бы назвать себя Президентом всех граждан России независимо от их этнической принадлежности и территории проживания» [Маркедонов 2001]. В. Тишков выступает вообще против всех негосударственных понятий, основанных на этнической или этно-религиозной идентичности: «И последнее в отношении «русского мира». Конечно, понятие миров оно очень привлекательно, такая эмоция, некоторые сейчас говорят, ну, «русский мир» вообще шире российского. Но если брать, конечно, наличие людей с русской идентичностью в мире за пределами России, безусловно, плюс еще остатки российского народа за пределами в других странах. Безусловно. Но понятие мира слишком нагружено. Понимаете? Я выступаю давно против этого татарского мира, финно-угорского мира» [Тишков 2007].
Для утверждения недопустимости проведения русской политики В. Тишков указывает на тяжелейшие трансформации, которые претерпело понятие о русском в советское время. Они представляются ему столь разрушительными, что перспективы восстановления русского народа видятся уже чем-то совершенно нереалистичным, а потому и ненужным. «Можно ли сегодня как бы опрокинуть назад и вернуть понятие, широкое понятие «русскости» и русского народа, как народа нашей страны вместо российского народа? Думаю, что это невозможно. Это невозможно, потому что не только татары, уже национализированные, лингвистические, национальные, политические, татары, чуваши, чеченцы, а тем более, украинцы и белорусы, которые когда-то были русскими, они уже не согласятся вернуться в русскость» [Тишков 2007]. Исковерканную ленинскими принципами национальной политики русскость Тишков предлагает просто добить, переключившись на понятие «российскости». В условиях действительно реального кризиса русской идентичности оно, очевидно, имеет большие исторические основания и большие шансы на реализацию. Действительно, пример украинцев «вдохновляет». Однако, несомненно и другое: такие идеи — это основания политики этноцида. То, что он во многом был проведён ещё предшествующей властью, никак не оправдывает его осуществление в наши дни.
Гражданский национализм и тоталитаризм
Фактически, встаёт вопрос, что же в такой нации собственно национального? Идея гражданского национализма «в чистом виде», как не имеющего сплачивающей культурной идентичности территориального сообщества граждан — абстрактная мысль об «идеальном обществе», вынашиваемая некоторыми политическими и интеллектуальными кругами Запада, но в реальной жизни нигде пока не реализованная. Идея такого общества, имея корни в просвещенческой мысли об «общественном договоре», родилась из логики противопоставления французской и немецкой националистических традиций, но не из описания самих реалий французской (или британской, американской) наций. Выведение «идеального типа» при выделении определённого рода различий двух предметов — понятный логический ход, полезный для работы исследователя. Однако дальнейший вывод — о необходимости соответствия реальных наций этому идеальному типу — скорее абсурден.
Очень верное описание этого момента можно найти у Э. Смита:
«Различие между этнолингвистическим и гражданско-политическим видами национализма прочно укоренилось в исследовательской литературе, однако, оно является исследовательским и нормативным. Оно не описывает конкретные национализмы, но при этом используется для прослеживания развития национализма вообще. Даже самые «гражданские» и «политические» национализмы при внимательном рассмотрении часто оказываются также «этническими» и «лингвистическими»; таков, несомненно, и французский национализм во время Революции, не говоря уже о последующем периоде, с его обращением к “nos ancêtres les Gaulois” («нашим предкам галлам» — О.Н.) и единому французскому народу, а также подавлением региональных языков в пользу парижского французского» [Смит, с. 236–237].
Гражданский и культурный национализм — это свойства самосознания националистических традиций, свойства абстрактных исследовательских моделей, но не самих наций.
Гражданский национализм определяет нацию как результат добровольного согласия индивидов разделять определённые ценности и основанные на них политические процедуры. При всей просвещенческой красоте такого взгляда, несомненно и другое — это миф любого тоталитарного общества. Здесь членство в нации определяется не на основе общей принадлежности к культуре и языку (этничности), а на основе идейной позиционности каждого гражданина. Модель гражданской нации требует от человека заверений в преданности её идеалам, абсолютной лояльности национальной идеологии. Человек, по каким-либо причинам не разделяющий её базовые ценности, оказывается врагом нации и должен быть подвергнут «остракизму» — иначе нация потеряет свои основания. И здесь уже не столь важно, какова именно эта идеология: коммунизм, фашизм, нацизм, либерализм или что-то ещё. Общество, основанное на поголовном согласии с догматами и практиками одной идеологии, выглядит красиво, но предстаёт адом для любого инакомыслящего.
Примечательно также, что акцент на принципе «государство формирует нацию» — это характеристика таких далёких леволиберальной мысли идеологий, как классический фашизм в духе Муссолини и классический национал-большевизм в духе Устрялова. Именно в таких идеологиях воздействие государственной машины на все стороны жизни общества предполагается столь большим и всеобъемлющим, что этнические формы самосознания и лояльности уступают место лояльности государству и идентификации себя как его органической части. Здесь не народ выражает свою волю, а государство определяет волю народа, представляя собою его высшее выражение. Но если мы говорим об обществах демократических, в которых, по крайней мере, по идее политическую жизнь определяет народное «волеизъявление», ведь народ — «источник власти», то народ должен иметь свою субъектность. Воля может быть только у субъекта, обладающего своим самосознанием. Самосознанием, основанным на историческом опыте, свойствах культуры и формах религиозной жизни. Самосознание, навязанное государством, вооружившимся очередной моделью идеального общества (теоретически выражающей «истинные» чаяния народа), не может стать источником воли и выразителем интересов. Это приводит либо к отстранению государства от граждан (Россия 1990-х), либо к тотальному давлению на них. Идеальная модель гражданского национализма оборачивается либо формой государственности, в которой народ и власть живут «сами по себе», и сфера политики никак с выражением воли народа не связана, либо откровенно тоталитарным режимом, определяющим идентичность и волю народа сверху.
Идеология нации как территориально-политического союза граждан, будучи именно «идеальным типом» одной из исследовательских моделей национализма, является, в том числе, и проявлением западного мифа об универсальности западных ценностей, о прогрессивно-общечеловеческом характере западной культуры. В сфере национального вопроса это особенно ярко проявлено в наименовании на Западе «нациями» всех государств мира, несмотря на все теоретические утверждения, что идея нации родилась именно на Западе и только в Новое время. По этому признаку она мало отличается от идеологии коммунизма в большевистском варианте, и ровно так же настроена на создание из России строительной площадки для реализации утопических социальных проектов западного происхождения. Так же как и большевизм, она оказывается оторванной не только от местной специфики, но и от реальных условий тех западных обществ, в который она родилась. Ведь, например, нигде на Западе национальная идеология, пусть и в «гражданском» её виде, не противопоставлялась этничности основной массы населения. Наоборот, она на ней основывалась. Все западные нации однородны в культурно-языковом плане, а исключения из этого правила — не часть модели, а противоречия с ней. Даже американский национализм основан на сложившейся в английской Америке американской идентичности, имеющей своё конкретное этническое выражение (здесь можно упомянуть и о сохранившем свою актуальность до наших дней понятии WASP — White Anglo-Saxon Protestant, 100% американец).
Примечательно, что один из основных идеологов обществ такого типа — Юрген Хабермас — даже отказался от наименования их нациями, призывая к формированию ««постнационального» самосознания конституционного государства», к чувствам «конституционного патриотизма» [Хабермас, с. 376]. Такое общество, хотя и имеет корни в нациологических исследованиях, действительно производит впечатление уже ненациональной модели. Вот только встаёт вопрос: на основе преданности каким политическим принципам и процедурам, какой конституции и системе основан проект российской нации?
Российский национализм vs. русская идентичность
Новая российская государственность, будучи во многом чуждой для «малых народов России» (ведь российский национализм для них лишь новый облик русификаторской политики), оказалась чужой и для русского народа, для подавляющего большинства своих граждан. «Российская нация», не признающая этнических корней и этнических интересов русского большинства, не имеет своего прошлого, а значит, не имеет и будущего. В. Тишков говорит о фиктивности национального, и нельзя не согласиться с ним в том, что «российский национальный» проект действительно фиктивен. Фиктивен, так как на самом деле вовсе не национален. Этничность — это корень любого национального проекта, это то, что легитимирует его в истории, даёт ему временную перспективу и культурную идентичность.
Направление в западной нациологии, которое исследует этничность как дискурсивный феномен, усматривает в нём важнейшую составляющую и национальной идентичности. Стюарт Холл, говоря о пяти аспектах («дискурсивных стратегиях») нарратива нации, выделяет миф о “pure, original people or folk” («чистом, изначальном народе») как одну из них [Hall, p. 615]. Лешек Колаковский выделяет “nameable beginning” («изначальное именование») как важнейшую составляющую национального самосознания. Этот миф «маркирует exordium temporis, начало исторического времени» [Kolakowski, s.33]. Это действительно то, что объединяет этносы и нации. Этничность есть форма исторической памяти, запечатлённой в этнониме. Это корни. А нация без корней — действительно только фикция.
Современные французская и немецкая нации очень схожи, но у них действительно очень разные истории созидания. Выделение гражданской и этнической моделей национализма основано в первую очередь на исследованиях путей формирования современных наций. Если нации гражданского типа формировались в границах уже существующего политического единства, которому требовалось достичь определённого уровня унификации, то перед этнонационалистами Центральной и Южной Европы стояли иные задачи: освободить свой народ из-под чуждого имперского владычества (Габсбургской, Российской или Османской империй) или объединить свой народ из многочисленных малых государств (Германия и Италия). Как определил национальный принцип один из главнейших теоретиков национализма Э. Геллнер, «этнические границы не должны пересекаться с политическими» [Геллнер, с. 24]. Это принцип организации всех национальных государств Запада (и уже не только него), как бы их элитам не была бы близка идеология чисто гражданственного союза. В этом смысле выбор между тем или иным видом национализма должен определяться не ценностной ориентацией, а анализом реальной ситуации и актуальных задач.
Не для кого не секрет, что начертанные большевиками внутренние границы СССР, которые современные гражданские националисты предлагают почему-то считать священными, далеко не везде и не во всём совпадают с границами языков и культур. Русский народ сейчас, продолжая жить в многонациональном государстве, стал «разделённой нацией». У русских нет государственного единства — стоит задача его создать. У нас нет русских политических границ — их надо начертить. И это задача именно этнонационалистического проекта. Только тогда национальный проект перестанет раздваиваться на гражданскую и этническую альтернативу, а в основу государственной жизни ляжет незаметный как воздух «банальный национализм», как его обозначил Майкл Биллиг.
Сам запрос на «россиянство», действительно существующий в нашем обществе, связан с подмеченной В. Тишковым инвалидностью русского самосознания. Но заключена она не столько в отделении украинцев и белорусов, сколько в господстве в общественном сознании советской категории «национальности». Биологическое понятие этничности («национальности»), официально утвердившееся в нашем обществе в советское время и продолжающее определять направление национальной мысли в наши дни, является логическим механизмом уничтожения русскости в нашей культуре. Ведь огромная часть общества (но особенно её интеллектуальная, политическая и экономическая элита) имеет представление об этнической многосоставности своих предков. Убеждённость в «кровном» определении этнической идентичности неизбежно приводит к мыслям о своей «не вполне русскости», «не русскости» или просто заставляет сознательно отказаться от какой-либо этнической идентичности. Многие готовы отрицать свою русскость просто из нежелания как-то выделять себя по крови. Для таких людей «россиянская» идентичность становится спасительным вариантом, позволяющим и ликвидировать недостаток идентичности, и осознать себя полноправным членом гражданской общности РФ.
Мысль идеологов гражданского национализма о сохранении этничности в новой нации нереалистична, так как те жители России, которые обладают своей сильной этнической самоидентификацией, не имеют потребности в её подчинении общегражданской (являющейся просто формальной данностью и не требующей от человека потуг самосоознания). Реальный же запрос на россиянскую идентичность идёт как раз от тех жителей России, которым свойственна неуверенная самоидентификация на этническом уровне, или же просто негативная идентичность, и россиянство спасает их, приходя на смену этничности. Главнейшая же причина такого психологического феномена — биологическое понятие «национальности», отменять которое «гражданские националисты» как раз и не собираются. Наоборот, как мы видели, российский национализм и «непреднамеренный нацизм» сосуществуют, взаимно обосновывая друг друга.
Ф.Глинка ещё в начале XIX столетия написал, что ««национализм» рождается из «национального самосознания» — как «армия» рождается из «народа». Это — тот же самый «народ», но уже он «вооружен» и «умеет» сражаться» [Глинка, с. 148]. И облик будущей нации будет напрямую зависеть от того, на основании каких понятий народ будет формировать свою национальную жизнь. Если в основе строительства нации будет положен советский принцип «национальности», если нация будет строиться на основе раннесоветских дискурсивных практик, мы получим либо недолговечное нацистское общество, либо череду попыток создания «гражданских наций» по оторванным от реальной жизни лекалам современных западных теоретиков. Необходима сознательная работа с дискурсом национальности, с доминирующими структурами мысли.
Любые практики социальной инженерии исходят от культурных и политических элит народа, и идущая в наши дни борьба за продуцирование смыслов национального бытия имеет не отвлечённо научный характер интеллектуальных дискуссий, а судьбоносный для народа характер. Это как раз тот случай, когда сущностные стороны дискурса определяют само то, каким будет наше общее будущее и будет ли это будущее русским.
©
@темы: Политика
-
-
10.09.2008 в 17:04Я пока четверть осилил, а уже матерюсь вполголоса.
-
-
10.09.2008 в 17:27-
-
10.09.2008 в 17:29-
-
10.09.2008 в 17:36Общая беда российских политознатцев
-
-
11.09.2008 в 14:11